Патрик Модиано - Незнакомки
*
"Савойя" была пуста, как и "Таверна". Метрдотель раздал нам меню. Я не хотела есть. Я часто проходила мимо этого ресторана, пересекая площадь Сен-Франсуа, и даже представить себе не могла, что однажды вечером... Мне казалось, что в "Савойе" бывают одни только богачи, например хозяева вилл, где работали мы с теткой.
Мужчины выбрали себе блюда. И Гаэль тоже. Меня удивил ее апломб: она заказала гусиную печенку и устрицы. Ей хотелось, чтобы я взяла то же самое, но меня мутило при одной мысли об этом. Тогда Лафон спросил, не хочу ли я мяса.
- Вы очень бледны, - заметил Орсини. - Вам обязательно надо поесть.
Он глядел на меня с участием и симпатией. Но можно ли было полностью доверять ему?
- Ты не должна отказываться от ужина, - шепнула мне Гаэль. - Это невежливо.
Она говорила вполне серьезно. Так, словно сама получила светское воспитание.
- А вы давно знакомы? - спросил Лафон, как будто угадав мои мысли.
- Мы вместе учились в школе, - ответила Гаэль.
- И, держу пари, вы научились в этой школе многим интересным вещам, заметил Орсини с милой улыбкой, в которой однако крылось что-то двусмысленное.
Поскольку они настаивали, я в конце концов взяла себе фруктовый салат и мороженое. Лафон заказал шампанское. Я одна ничего не пила.
*
Когда мы вышли на площадь Сен-Франсуа, я испугалась, что они возьмут да и бросят меня здесь. Но тут Орсини снова обнял меня за плечи. И я успокоилась. Я была готова идти с ними хоть на край света.
Мы расселись в машине точно так же, как в первый раз. Гаэль обернулась ко мне:
- Ты насчет пансиона не волнуйся. У нас еще вся ночь впереди... Мне тоже завтра на работу к восьми утра...
Машина тронулась. Лафон хотел отвезти нас в "Сентра" на улицу Вожла. Рука Орсини по-прежнему сжимала мне плечи.
Ни живой души вокруг. Ни одной машины. У входа в кинотеатр "Казино" и на втором этаже свет уже погас. Когда я увидела проспект Альбиньи - безлюдный, безнадежно прямой в свете фонарей, - меня снова охватила паника.
На улице Вожла было темно. Только у входа в "Сентра" горела тусклая красная лампочка. При нашем появлении человек за стойкой вздрогнул, словно очнулся от дремы.
- Мы уже собирались закрывать...
- Ну вот видите! - весело возразил Лафон. - В последний момент всегда случаются приятные сюрпризы...
И мы сели за стол. Мне захотелось выпить, чтобы развеять страх, и я спросила, нельзя ли заказать виски. Гаэль потрепала меня по волосам нарочито покровительственным жестом.
- Ага, и ты туда же! Только пей хотя бы с содовой...
Я чокнулась с остальными и сделала большой глоток. Виски было горьким на вкус, но зато паника вмиг рассеялась.
Говорить нам больше не требовалось - человек за стойкой включил музыку. Гаэль приникла щекой к плечу Лафона и подмигивала мне, давая понять, что я должна так же вести себя с Орсини. Я была готова на все, лишь бы не терзаться страхом. Мой взгляд упал на плакат, висевший над баром: "ОГРАДИМ ДЕТЕЙ ОТ ПЬЯНСТВА!" Мне стало смешно. Вот меня-то кто оградит, а? В голове вдруг как-то все смешалось. Тот тип на вилле в Таллуаре, который лежал на кровати и зачитывал мне "Ночь в Толедо". И фотография его мамочки - как он выражался на стене спальни. Моя мать никогда меня не защищала. Единственный раз, когда ей пришлось провожать меня в пансион, она потащилась туда со мной к четырем часам дня вместо семи вечера, лишь бы отделаться поскорее. Каждое воскресенье я покупала себе две плитки черного шоколада, потому что мы буквально подыхали с голоду в этом пансионе. И вот, в тот воскресный день мать велела своему мужу остановить машину возле булочной, и мы вошли туда, чтобы купить шоколад. Подойдя к кассе, она вдруг обнаружила, что у нее нет при себе денег. Я подумала, что она сейчас выйдет и возьмет их у мужа. Но она смущенно пробормотала:
- Не говори ему ничего... Я куплю тебе шоколад в другой раз.
Она не хотела просить у него денег. Предпочла сэкономить даже эту малость, а меня оставить голодной. Я ничего для нее не значила. Эта история с шоколадом потрясла меня до глубины души.
- Вы что-то загрустили, - сказал Орсини.
Они, все трое, молча глядели на меня. Гаэль уставилась на мои туфли.
- Тебе бы не мешало купить себе новую обувку...
Не знаю, хотела ли она преподать мне урок элегантности или просто говорила что на ум придет, лишь бы разрядить атмосферу.
- Вот в "Седрике" есть очень красивые туфли...Я тебе покажу завтра...
Под конец они стали танцевать. Гаэль с Лафоном. Потом она же с Орсини. Я-то сказала, что не умею. Лафон и Орсини, оба настаивали, но я отказалась. Я их больше не слушала. Слушала только музыку, очень печальную, приглушенную, и мне чудилось, будто она звучит не в зале, а внутри меня. Одна из тех мелодий, которые не различимы за гулом разговоров, но которые потом, много позже, всплывают откуда-то в тишине и живут в тебе до тех пор, пока все не заглушит новый шум. Их лица расплывались у меня перед глазами, они шевелили губами, беседуя меж собой, но я не слышала ни звука. Я забыла, где нахожусь, что меня привело сюда. А они все танцевали и танцевали. Гаэль и Орсини. Лафон и Гаэль. А я вся целиком воплотилась в ту далекую музыку, которая вроде бы вот-вот должна была оборваться, но звучала опять и опять, с каждым разом все медленнее, как будто хотела, чтобы в этой наступившей тишине ее хоть кто-нибудь еще услышал.
*
На улице Вожла я вдруг заметила исчезновение своей дорожной сумки, в которой по воскресеньям увозила в пансион чистое белье и плитки шоколада. Видимо, я забыла ее в "Таверне".
На этот раз за руль сел Орсини, а я рядом с ним. Лафон попросил отвезти их с Гаэль в "Англетер". А затем Орсини должен был подъехать со мной за сумкой в "Таверну", если она еще не закрылась.
Машина затормозила около отеля "Англетер", и Гаэль опять потрепала меня по волосам.
- Ну, до скорого, подруга! - бросила она мне.
Слегка пошатываясь, она шла под руку с Лафоном по усыпанной гравием дорожке, ведущей в отель. Орсини развернулся, и мы поехали по Королевской улице.
"Таверна" как раз закрывалась. Официанты уже водрузили стулья на столы, и один из них подметал зал при свете единственной неоновой лампы. Моя сумка стояла на виду, на столике.
- Ну что, отвезти тебя в пансион? - спросил Орсини.
Он уже звал меня на "ты". Когда он вырулил на проспект Альбиньи, я подумала: вот сейчас машина помчится по этой пустой и прямой улице, освещенной фонарями, а затем проделает привычный маршрут вечернего воскресного автобуса. Однако, поравнявшись с префектурой, мы вдруг свернули куда-то вбок. И мне померещилось, что моя жизнь тоже сделала резкий поворот. Кончено прежнее унылое бытие, где тебе ничего не светит, где отираешься на обочине, в стороне от главного, словно в зале ожидания.
Пока мы ехали по безлюдным улицам, мне казалось, что машина все замедляет и замедляет ход и я опять слышу ту недавнюю музыку.
Он остановился у входа в "Англетер". Мы прошли по гравиевой дорожке в холл. За стойкой портье никого не было. Я поднялась по лестнице вслед за Орсини. Коридор на втором этаже был освещен ночником. Ключ торчал в двери номера.
Он пропустил меня вперед. Просторная полутемная комната. В глубине светился прямоугольник - открытая дверь в ванную. В левом углу лежали на диване Гаэль и Лафон, но я едва видела их. Гаэль стонала все громче и громче. Орсини запер дверь на ключ и подвел меня к кровати со спинками из медных прутьев. Позже, когда все кончилось, он высказал мне свое удивление. По его словам, я даже не была девственницей.
*
Я так и не вернулась в пансион и никогда больше не видела ни мать, ни тетку. Да и невелика потеря! Боб Брюн, старинный друг моего отца, нашел мне работу - официанткой в чайном салоне на Озерной улице под аркадами. Мне отвели крошечную комнатку для жилья в том же здании, что и салон, на верхнем этаже.
В январе Сильви уехала в Париж. Она рассказала мне, что будет работать у своего дяди в квартале Вожирар и вызовет меня к себе, как мы с ней давно уже задумали. Через две недели я получила от нее открытку: "Все хорошо. До скорого. Целую". Адреса своего она не указала. На парижском штемпеле значилось: "Улица Ренод". И больше от нее никаких вестей не было. Она меня наверняка забыла.
Зима уже прошла, дни текли один за другим, монотонной чередой. По будням в чайном салоне почти никого не бывало. Посетители приходили в основном по субботам и воскресеньям, на масленицу и на пасхальные каникулы. Теперь я носила не школьную форму с черным фартуком и красной каемкой на вороте, а костюм официантки - широкую черную юбку и белый кружевной передничек. Одни и те же движения изо дня в день. Одни и те же слова. Уже не дортуар, занятия, столовая и часовня, а шоколадные эклеры, чай с молоком, эспрессо, фисташковое мороженое с клубникой, миндальное пирожное, "Еще немного сахару, мадемуазель!". По вечерам, после работы, я была вольна гулять по улицам и ходить в кино. В те зимние и весенние месяцы я ни с кем не виделась. Предпочитала одиночество. В пансионе я целых пять лет провела среди чужих людей, ни минуты не оставаясь одна. Все, что я делала, происходило сообща, в группе - и еда, и сон, и умывание... Вот отчего первое время я не могла нарадоваться на свою отдельную комнату и часто вскидывалась по ночам от страха, что опять лежу в общей спальне, под синим светом ночников. Я торопливо включала свет, чтобы успокоиться. Нет, слава богу, все хорошо, с пансионом покончено навсегда.
