Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы
— Сергеевич.
— Так вот, Виктор Сергеевич, облачайтесь во что-иибудь попроще и с нами на речку. Сергей Константинович и Машенька вас ждут. Вы только посмотрите, какой сегодня день! — Елизавета Семеновна встала, швырнула в щенка ветку лебеды и, улыбнувшись Виктору, направилась в сторону увитой хмелем застекленной террасы, где уже немолодая и болезненная тетушка Виктора капала на ноготь большого пальца тягучее варенье: снимала пробу.
То, о чем Виктор мучительно думал последнюю неделю, разрешилось как-то само собой, неожиданно и просто.
— Машенька, — прошептал он имя молодой соседки, которая в своей соломенной шляпе чем-то напоминала ему только что распустившуюся лилию, гибкую, тонкую. Каждый день он взглядом провожал ее до самой калитки, когда она, с полотенцем через плечо, медленно и устало брела с речки. А вечерами, играя па скрипке, он думал о ней. Думал о том счастливом случае, который может сблизить их. И вдруг… Нет, не при таких обстоятельствах он ждал знакомства с Машенькой. Тянуть бредень по мелкому, заросшему камышом и осокой речному затону с илистым дном и затопленными кустарниками ему представлялось не совсем приглядным занятием. Он не хотел, чтобы Маша увидела его в грязной воде, с лицом, облепленным водорослями и в серых пятнах болотной типы.
Но отказаться было нельзя. Тем более, повторится ли еще раз такая неожиданная возможность познакомиться с Машенькой?
По дороге на речку разговор не клеился. Да и знакомство было не таким, каким его воображал себе Виктор. Пожали друг другу руки, назвали имена… Серо, холодно…
И на этот раз выручила Елизавета Семеновна. Уловив робость во взгляде Виктора и смущение на лице дочери, она отняла у Сергея Константиновича бредень, взвалила его на плечи и, комично маршируя, звонко, по-мальчишески задорно запела:
А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер,
Веселый ветер.
Моря и горы ты обшарил все на свете…
Винный запах чебреца щекотал ноздри, дурманил. Вскоре дошли до небольшого, заросшего камышом затона, образованного в весеннее половодье. Сергей Константинович присел на кочку и стал неторопливо раздеваться. Виктор положил на землю бредень и тоже разделся. Оставшись в полинялых трусах и выгоревшей на солнце ковбойке, он сразу же почувствовал себя неловко. В эти минуты ему не хотелось, чтобы Машенька видела его тонкие волосатые ноги, почти не тронутые загаром.
Купальник плотно облегал тоненькую фигурку Машеньки, он походил на узорчатую змеиную чешую.
По-детски шаловливая, в широкополой соломенной шляпе Машенька показалась Виктору особенно красивой. Шлепая руками по воде, она шла навстречу бредню и послушно делала то, что приказывал Сергей Константинович, — загоняла рыбу. Причем все это у нее получалось с каким-то милым ребячьим озорством, с наивной верой в то, что она действительно загоняет в бредень рыбу.
А когда после первого захода бредень вытащили на берег и все увидели, как в сплетении темно-зеленых водорослей упруго затрепыхался большой, побуревший от старости карась, Маша так принялась хлопать в ладоши, подзывая мать — Елизавета Семеновна в это время была на другом берегу затона, — что Виктор был уже больше не в состоянии скрывать своего восторга. Он любовался Машенькой.
Во второй заход вытащили несколько молоденьких щурят, двух карасей и небольшого линя. А когда после нескольких заходов полведерный бидон был до краев наполнен рыбой, разморенная солнцем Елизавета Семеновна уже перестала восторгаться каждым пойманным карасем и извивающимся щуренком.
Решили кончать ловлю.
Сергей Константинович вытер о траву руки, достал из кармана брюк коробку с табаком, присел на травянистую кочку н медленно, как-то особенно смакуя, набил трубку.
— Кончил дело — гуляй смело! — сказал он многозначительно и принялся раскуривать трубку. На лице его расплылось выражение крайнего блаженства. Это была вторая трубка за день. Маша прижала к груди сарафан и побежала в кусты переодеваться.
На вечернюю уху были приглашены Виктор и тетушка. У Сергея Константиновича нашлась бутылка «московской» водки. Женщины выпили по рюмке кагора. Каждый карась вызывал целую легенду о его житье-бытье, о каждом щуренке была сочинена смешная история, которая печально кончилась в кастрюле дачников.
После чая Елизавета Семеновна попросила Виктора что-нибудь сыграть. Виктор охотно согласился. Он пошел за скрипкой.
В этот вечер он играл с особым волнением. И чем больше играл, тем сильнее ему хотелось играть еще и еще. С каждой минутой он все больше и больше чувствовал в себе нарастание душевных сил, которые переливались в звуки. Эти звуки говорили о любви, о счастье… Пытаясь музыкой поведать Машеньке тайну своего сердца, Виктор твердо верил, что она и есть то самое единственное существо, которое раньше приходило к нему только в воображении.
Ему аплодировали, его игрой восторгались. Потом начались расспросы о том, где он учился играть, кто был его учителем… Удивлялись, как можно совмещать науку и искусство… Однако все это для Виктора было так далеко, так незначительно!.. Он видел только глаза Маши.
…Потом была бессонная ночь.
Ленинградский гость теперь рисовался Маше человеком особенным. Она готова была посвятить ему жизнь, служить его таланту. Если бы он завтра предложил бросить университет, покинуть Москву, родительский дом и позвал бы за собой! Ни на минуту не задумываясь, она пошла бы за ним!
А сон все не приходил. Нахлынувшая, как грозовая туча, тягучая душевная истома была мучительна своей неизведанностью и сладка от ожидания того неизвестного, что она сулила.
Машенька открыла глаза. Взгляд ее упал на окна веранды. В небе падала звезда. Она еще не совсем рассыпалась, было время загадать.
— Всегда быть с ним рядом… — прошептала она, пока звезда еще не успела потухнуть в темном небе.
…Потом наступило утро. Мир предстал теперь в особом свете. Люди, цветы, деревья, бабочки — все это уже было не таким, как вчера. Пышные георгины, которые раньше всегда почему-то казались ей строгими и холодными по сравнению с другими цветами, теперь скрывали в себе тайну, известную только ей, Машеньке.
«Я видела его глаза. Такие глаза не лгут. Что будет дальше?» — с тревогой думала Машенька.
Потом она долго примеряла перед зеркалом новое вечернее платье. Его она решила надеть в воскресенье, когда к ним приедут гости. Но до воскресенья было пять дней. За пять дней они еще много-много раз увидятся. «Скорей, скорей бы он увидел меня в этом платье». Но тут же пугала мысль; неужели генерал опять приедет со своим племянником, который Машеньке был неприятен? «Но почему мама так кружится вокруг Виктора? Неужели она что-то задумала?»
После рыбной ловли Машенька и Виктор встречались каждый день. Ходили за грибами, целыми часами просиживали с удочками на берегу Усманки, а вечерами Маша приходила к Виктору в сад и там, на открытой террасе, слушала его скрипку. С каждым днем он становился для нее ближе и дороже. Виктор много рассказывал о Ленинграде, о его исторических памятниках и, как всякий ленинградец, влюбленный в свой город, при этом всегда загорался. Рассказывал и о своих аспирантских делах. Причем рассказывал так, что даже Машеньке, биологу по образованию, незнакомой с высшей математикой, его научное исследование было настолько понятно, что она всякий раз проникалась его идеей о создании машины, которая могла бы освободить колоссальные мускульные затраты человека.
В субботу в доме Машенькп был полный аврал: чистили и мыли все, что нужно и что не нужно. В воскресенье ждали генерала с женой и племянником, студентом Института кинематографии. Был приглашен на воскресный обед и Виктор. Приглашая его, Елизавета Семеновна попросила захватить с собой скрипку.
— Генерал так любит музыку! Уверяю вас, если он услышит вашу игру, то придет в восторг!
…В этот вечер Виктор и Машенька долго сидели в саду. Виктор сказал ей, что любит ее, что будет любить всю жизнь. В наступившей тишине было слышно, как с яблони упало яблоко и глухо ударилось о взрыхленную землю. Где-то вдали призывно и тонко прогудел паровоз.
— Только не молчите, Машенька. Говорите…
Виктор не заметил, как рука Машеньки очутилась в его горячих ладонях.
— Я закончу аспирантуру, и мы поженимся… — Он на минуту замялся. Но, чувствуя, как покорно вверила Машенька свою тонкую руку его ладоням, он справился с волнением. — Через год мы закончим учебу и уедем куда-нибудь далеко-далеко. Вы будете преподавать в школе биологию, а я читать лекции в институте. Мы можем уехать в Сибирь, на Дальний Восток, на Урал… Поверьте, это не хмальчишеская романтика… Ведь я сам не ленинградец. Я из Сибири. Я люблю Сибирь… И если бы перед самой войной родителей не перевели в Харьков, я б никогда не расстался с этим краем. Скажите, вы когда-нибудь видели тайгу?
