Жюль Ренар - Дневник (1887-1910)
Но твое-то желание, мой друг, уснуло крепко. Рукопись вернулась в свою полотняную рубашку. Я с удовольствием швырнул бы тебе в физиономию кипящий чайник. Ах, друзья, дорогие друзья, кричите: "Это прекрасно, действительно прекрасно! Просим! Просим еще!" Вам ведь так просто сказать это, а мы когда вы этого не говорите - мы так огорчаемся и так надолго!
* В зале для фехтования: куча маркизов, графов. Эти люди живут за счет своих имен. Они производят на меня сильное впечатление. Плебей, сын крестьянина, я считаю их всех болванами. Однако они мне импонируют, и когда, проходя мимо, я вижу их голые жалкие тела, я застенчиво говорю: "Извините!"
6 октября. В один прекрасный день в часы вставят фонограф. Вместо того чтобы звонить, они будут объявлять время: "Пять часов, восемь часов". Им возразят: "Вы опаздываете", или: "Вы спешите!" Мы будем беседовать с временем. Оно остановится, чтобы поболтать, как простая консьержка или служанка в лавочке.
21 октября. Лабрюйером в нынешнем стиле - вот кем следовало бы быть.
* Когда я держу в объятиях женщину, я прекрасно сознаю, что и тут еще я занимаюсь литературой. Я произношу такое-то слово потому, что должен его произнести, и потому, что оно литературно. Даже и в эти минуты я не могу быть естественным. Я не знаю английского, но я сказал бы охотнее "я люблю вас" по-английски, чем просто "я люблю вас".
* Что может быть хуже новелл Бальзака? Для него это слишком узко. Впрочем, когда у него возникала идея, он писал роман.
* Хорошенькая женщина обязана быть опрятной и кокетливой с самого утра и в хозяйственных хлопотах блистать, как новая монета среди кучи мусора.
5 ноября. Ах, если бы у меня был секретарь для сновидений! Какие замечательные вещи он записал бы!
Днем я зажигаю свою мысль, но часто она тускла, как огонь, который не хочет разгораться. Когда же я засыпаю, она начинает пылать. Мой мозг фабрика, работающая по ночам.
9 ноября. Моряки и морские сюжеты сейчас в чести. Я тоже люблю моряков и море; но вот увидите, заговорю я о них только тогда, когда они уже у всех навязнут в зубах, как Эйфелева башня, износятся до самого якоря, когда веера их шкиперских бород будут не менее популярны, чем серп луны, когда при одном взгляде на них будет начинаться морская болезнь.
14 ноября. Вчера вечером, 13-го, на первом собрании Плеяды в кафе "Франсе" видел странные лица. А я-то думал, что длинные волосы уже отжили свой век. Мне казалось, что я попал в зверинец. Их было семеро. Был Кур. Он так и остался коротким 1, и хотя я не видел его пять лет, а то и больше, мне показалось, что он не успел за это время сменить ни воротничка, ни зубов. Валлет меня представил. Мы все знали друг друга по имени. Все вежливо поднялись, ибо я один из главных пайщиков. Я уже чувствую какие-то неприятные веяния. Расселись по местам, и я начал заносить заметки в записную книжку. Ну и волосы! Один там был похож на Человека, который смеется, но смеялся он скверно, потому что на нижней губе у него был большой гнойный прыщ. Можно было бы сосчитать волосы в его бороде, но мне было не до того.
1 Кур - от французского court - короткий.
Его шевелюра меня пленила. Его мягкая шляпа, его офицерский, в обтяжку, мундир, а главное, монокль, который все время выпадал, взлетал, блестел, как-то меня тревожили...
Валлет: Можно ли рассматривать журнал как юридическое лицо? Вот в чем вопрос.
- А! О! Да!
- Потому что, если наложат взыскание...
Начали совещаться. Конечно, с них еще никогда ничего не взыскивали. И все-таки рождалось беспокойство. Сам термин пугал. Каждый уже видел себя в тюрьме, сидящим на скамье среди маленьких корзиночек с провизией, которую принесли друзья.
- Позвольте, но если с журнала взыскивают, как с юридического лица, то, значит, он лицо малопочтенное.
Кажется, я сам сказал эти слова. Ну и глупость. Успеха они не имели, и я побагровел, как стекло в луче рефлектора.
Опасность взыскания, казалось, миновала.
Валлет, главный редактор, взглянул на листок бумаги, исписанный карандашом, и продолжал:
- Сначала название... Сохраняем ли мы название "Плеяда"?
Я не смел ничего возразить, но я считал немного устаревшим это астрономическое название в стиле Марпона-Фламмариона. Почему, в таком случае, не "Скорпион" или "Большая Медведица"? И потом, поэтические группировки уже назывались так при Птолемее Филадельфе, при Генрихе III, при Людовике XIII... Тем не менее название приняли.
- А какого цвета обложка?
- Кремовая!
- Белая, матовая! - Яблочно-зеленая! Нет! Цвета лошади, которую я видел. Серо-бурая в яблоках. - Нет! Нет!
Валлет никак не мог вспомнить, какую именно лошадь он видел.
- Цвета табака, в который налили молоко.
- А что, если попробовать?
Велели принести стакан молока, но никто не захотел губить свой табак.
Начали перебирать все оттенки, но не хватало слов. Здесь нужен сам Верлен...
За неимением Верлена каждый что-то старался изобразить руками, игрою пальцев, импрессионистскими ухватками, жестами в пленэре, тычками указательного пальца, как бы дырявящего пустоту.
- А вы, Ренар, что скажете?
- Мне все равно.
Я заявил это с равнодушным видом, но в глубине души я обожаю зеленые тона "Скапенов", полежавших в газетных киосках, линялый оттенок зеленого картона, побывавшего под дождем.
- А вы, Кур?
- Я присоединяюсь к мнению большинства.
- Все присоединяются к мнению большинства. Но где оно?
Оно было за цвет мов. Как красивы занавески такого цвета! И потом "мов" рифмуется с "альков".
От этой ассоциации Орье даже прослезился, - должно быть, у него на примете какая-нибудь великосветская щеголиха.
Валлет продолжает:
- На обороте мы напечатаем названия уже вышедших вещей.
Все молчат.
- И работ, которые выйдут в свет.
Тут все заговорили разом.
Орье. "Старик".
Валлет. "Святой Вавила".
Дюмюр. "Альбер".
И список растет, громко звучат имена, как будто речь идет об участниках крестового похода.
- А вы, Ренар?
- У меня ничего звучного в запасе. Ах, вспомнил, у меня есть готовая рукопись.
Получается, что у других нет рукописей. Все смотрят на меня косо.
- Теперь о формате, - говорит Валлет, - пожалуй, с этого и следовало начинать.
- Да все равно... Плевать...
- Простите, - говорит Орье, - нужно побольше воздуха, поля пошире, нужно, чтобы тексту было просторно на бумаге.
- Но это стоит денег. Ах, ах! - Я высказываюсь за формат in 18, имея в виду свою библиотеку.
- Слишком мелко получится. - Похоже будет на счета от прачки. - Да, но зато удобно переплетать и можно сохранить набор для роскошного издания. Так, например, я лично... - Но у нас дело общее.
- Теперь перейдем к содержанию. В первом номере должны участвовать все.
- Нам будет тесно, как сельдям в бочке.
Решили разрезать журнал на ломти.
- Отлично, я возьму десять, даю за них тридцать франков.
Наконец все устраиваются, как пассажиры в дилижансе.
19 ноября. (У Валлета) ...Дюбюс позирует, разглагольствует, замолкает, провозглашает парадоксы, старые, как соборы: скучные, убийственные теории о женщине.
Опять теории! Не хватит ли подобных теорий?.. Отвратительная оригинальность Дюбюса. Кажется, будто ешь что-то в сотый раз...
Обычный прием Рашильд - заставить их поверить, что они куда умнее ее. "Ведь вы делаете искусство!" Да, да, они его делают, они его слишком много делают, они провоняли искусством, эти господа! Нет! Довольно! Хватит искусства, которое приедается! Смывать его с себя, целуя Маринетту и Фантека.
20 ноября. Дюбюс - невозмутимому собеседнику: "Я, мосье, я, когда работаю, могу работать только при свете лампы. Я завел у себя двойные ставни. Днем я их закрываю и зажигаю лампу. Вот! А вы?" - "О, я, мосье, я буржуазен, как орел! Мне достаточно солнца, я не боюсь солнца".
23 ноября. Сегодня прочитал в "Ревю Блё" статью о Барресе. Баррес сейчас в моде. Как писателя Барреса лучше всего определяют слова, сказанные Риваролем о Лорагэ: "Его мысли похожи на сложенные в ящике стекла - каждое стекло в отдельности прозрачно, но все вместе - темны".
25 ноября. Я люблю людей больше или меньше в зависимости от того, больше или меньше дают они материала для записных книжек.
20 декабря. Он старательно записывал имена тех, кто прославился поздно, и радовался, когда узнавал, что такому-то великому современнику, оказывается, уже за сорок. Он говорил себе: "И я еще не опоздал".
26 декабря. Фраза, к которой прикасаешься, затаив дыхание, как к заряженному пистолету.
28 декабря. Написать диалог между горожанином на даче, которому деревня знакома по Жорж Санд, и старым крестьянином, очень простым и отнюдь не мечтательным.
Горожанин расспрашивает крестьянина об "орудиях пахаря", о его "хижинке". Сухие ответы разрушают все иллюзии господина писателя.
1890
2 января. Можно быть поэтом и носить короткие волосы.
Можно быть поэтом и платить за квартиру.
Хоть ты и поэт, но можешь спать с собственной женой.
