Джуд Морган - Тень скорби
— Почему она такая маленькая?
— Ей всего восемь, — звучит голос Элизабет.
— Она все равно должна быть больше. Ваш отец морил ее голодом? Запретил ей расти, чтобы она ела поменьше?
— Здесь она точно не подрастет.
Долгие перешептывания и смешки, оборванные предупреждением:
— Эндрюс!
В комнате действительно появилась мисс Эндрюс и прошла рядом с Шарлоттой. Девочка услышала это, но не увидела: инстинкт заставил ее спрятать голову под одеяло. Какое-то время спустя, когда погасли свечи и утихло сопение, Шарлотта почувствовала, что кто-то взял ее за руку. Мария.
— Завтра мы будем вместе. Сейчас нельзя разговаривать. Спокойной ночи.
— А что плохого в разговорах?
Протест. Ее первый протест.
— Тише. Когда утром зазвонит колокол, сразу же вставай.
И Мария превратилась в темноту.
Они стояли у двуколки, озаренные солнечным светом. Мухи изводили старую лошадь, садясь на нее, взлетая и снова садясь. Папа позволил девочкам по очереди себя поцеловать.
— Шарлотта, дорогая, я оставляю тебя в надежных руках.
Папа не побрился: Шарлотта почувствовала колючую щетину и, когда он выпрямился, увидела, что та седая.
Двуколка исчезала вдали, а папа махал им на прощание шляпой — странный, безоблачно-праздничный жест. Шарлотта попыталась поднять руку. Та не желала слушаться. Что ж, папа все равно не сможет разглядеть их с такого большого расстояния.
Мисс Эванс, гремя ключами, повела их назад. Элизабет немного отстала, чтобы шепнуть Марии:
— Ты не сказала ему?
Мария покачала головой. У нее был бледный, болезненный вид; остриженные волосы подчеркивали выступающие скулы. Дома (при мысли о доме возникло ощущение, будто тебя кулаком ударили в живот) была книга с изображением Жанны д'Арк, которая выглядела точно так же.
— Нет, — ответила она. — Как я могла? У папы и так много забот.
Их жизнь не изменилась, нет; она упала с огромной высоты, разбившись вдребезги, и теперь приходится ползать среди зазубренных обломков.
Впереди ждут новые открытия. Шарлотта обнаруживает, что глупа. Учителя качают головами. Она многое знает о Вильгельме Завоевателе, даже то, чего ей не следовало бы знать, но только не даты его жизни. Хотя у нее есть соображения, слишком много соображений по поводу Франции и Швейцарии, карту Европы она составить не может. Нет системы.
А еще девочка обнаруживает, что они — ученицы школы для дочерей священников в Коуэн-Бридже — являются объектами милостыни, о чем свидетельствует их траурная форма. Вот почему плата за обучение такая низкая, объясняет Мария: богатые люди жертвуют деньги на школу. И поэтому имена богатых людей упоминаются в их молитвах.
Молитвы в Коуэн-Бридже звучат без конца. Молитвы перед завтраком, перед обедом, после чая, перед сном. Такое впечатление, что Бога нужно пилить. А кроме молитв — уроки Закона Божьего, катехизис, гимны, проповеди, библейские тексты, которые нужно заучивать на память. Преподобный Кэрус Уилсон, их покровитель, придает большое значение религиозному наставлению детей. Мистер Уилсон — это имя Шарлотта услышала задолго до личной встречи. Оно в каждом уголке школы. На него ссылаются. Волнение одной или двух учительниц при звуке этого имени доходит до неспособности сделать глоток воздуха. На лице мисс Эванс упоминание о покровителе школы, напротив, вызывает иногда застывшее выражение, как будто ее одолевают тяжелые подспудные размышления. Это имя напечатано на обложке брошюры под названием «Друг детей», которую им дают почитать в час досуга.
Шарлотта вскоре откладывает брошюру, но шокированный разум продолжает витать над смертоносным морем прозы мистера Уилсона. Маленькая девочка подвержена приступам шумных капризов; однажды, во время одной из таких истерик, она валится замертво и попадает в ад. На глазах двух сестер умирает мать: одна плачет, но другая, более мудрая, укоряет ее, потому что следует радоваться, что мама покидает мир греха. Детей бодают быки, кусают бешеные собаки, в них попадает молния; они лежат, раздавленные колесами телеги, и обращаются к читателю с речами об адском пламени. Есть несколько хороших детей, они безмятежно лежат в своих маленьких гробах, но непослушных большинство, особенно девочки. Непослушные, непослушные девочки. Иногда кажется, что достаточно просто родиться девочкой.
— Я не верю, что там написана правда, Шарлотта, — решительно возражает Мария.
— Но мистер Уилсон священник, разве нет?
— Да, как и папа, но папа не верит в такие вещи.
— Тем не менее он отправил нас сюда, — мягко замечает Элизабет.
И тут Шарлотта произносит вслух вопрос, который не дает ей покоя:
— Как вы это терпите? Как вы это терпите?
Они в саду, сейчас время для упражнений на воздухе — на самом деле единственное время, когда они могут свободно поговорить друг с другом; даже в дортуаре им удается обмениваться информацией только шепотом и жестами. Элизабет обвивает руками плечи Шарлотты, нежно прижимает ее к груди — так умеет только Элизабет: даже стоя, она заставляет почувствовать, будто лежишь в теплых надежных объятиях.
— О, все не так плохо, — говорит она. — Ты скоро привыкнешь.
— Папа хочет, чтобы мы получили хорошее образование, — добавляет Мария. — И это лучший способ. Мы будем с благодарностью вспоминать это время, когда станем старше.
Шарлотта рассматривает тонкие черты ее рассеянного лица и думает: «Наверное, это просто слова. Ты говоришь это, чтобы помочь мне, утешить меня. Этому нельзя верить».
Как вы это терпите? Она говорит не об очевидных обстоятельствах, хотя и здесь все достаточно плохо: долгие, изнурительные часы занятий, придирки и замечания, смертельная косность зубрежки и повторения; единственная каменная будка с омерзительным одноместным туалетом на всю школу, и вулкан мух, извергающийся, когда открываешь дверь. Все это, конечно, усугубляется едой, от которой у всех то понос, то запор, то рвота.
Еда. То, о чем раньше никогда не приходилось особо задумываться. Дома ее всегда было достаточно, и за это, как часто напоминала им тетушка, нужно было быть благодарными. Папе требовалось, чтобы ее готовили очень просто, и ел он в одиночестве из-за особенностей пищеварения. А Брэнуэлл говорил, что репа по вкусу напоминает мыло. В общем, еда просто была частью жизни. Но здесь нельзя было не думать о ней. Это как болеть коклюшем: когда просыпаешься утром и знаешь, что лающий кашель будет преследовать тебя весь день; и все, что чувствуешь, будет смешиваться с ним.
Некоторые старшие девочки шутят над едой — громкоголосые, с большими, белыми, покрытыми волосами и родинками руками и громким дыханием. Они говорят: «А вот и снова помои», — и каким-то чудом, гримасничая и хихикая, проглатывают содержимое мисок. Они шумные, но на самом деле покладисты, как овечки: стоит получить желаемое («Скажи, что ты не говорила, что я корова. Скажи это. Скажи») — и они плюхаются на широкий зад и продолжают смотреть на мир, хлопая ресницами. Но большинство учениц, как и Шарлотта, скорее подавлены едой. Они катаются на качелях голода и тошноты. Всегда витает надежда, что пища может оказаться съедобной, но страх противоречит, что в этом случае ее не хватит. Овсянка настолько подгорела, что к языку в виде пленки прилипают кусочки кастрюли — ах, но, быть может, в нашем порядке вещей это значит, что сегодня молоко в рисовом пудинге не будет скисшим или безымянное мясо в рагу протухшим. Единственное, что можно спокойно съесть, это тонкий кусочек хлеба к чаю и овсяная лепешка на ужин, — но их хватают и крадут теснящие друг друга волосатые руки.
Мария и Элизабет пытаются уберечь Шарлотту от этих краж, однако им и за себя-то бывает тяжело постоять. Марии нет еще одиннадцати, а Элизабет — десяти. У старших девочек могучие бедра и есть груди, о которых они шепчутся в дортуаре, победоносно сравнивая их с грудями учительниц. (Отдаленная, как палящее, полосующее холмы солнце, мысль: произойдет ли это со мной? Нет, прошу тебя, Господи.) Но как раз об этом и говорит Шарлотта, когда спрашивает: «Как вы это терпите?» Как это может происходить с Марией и Элизабет, стоящими так высоко и низведенными так низко?
В этом истинный шок Коуэн-Бриджа. Ее собственные тоска по дому, голод и страдания велики, но почему-то неудивительны: в каком-то смысле Шарлотта никогда не ожидала для себя лучшего. Однако видеть, как Марию и Элизабет выталкивают локтями, как они слизывают крошки, склоняют головы под абсурдными выговорами учительниц, подавленные и приниженные, — это опрокидывает весь мир кверху дном. Это не может быть правильным! С другой стороны, разделение на правильное и неправильное для нее во многом исходит от Марии и Элизабет, а они не жалуются.
