Андрей Арев - Мотя
— Но ведь это будет счастливый даун, свободный от зла и, как там сказано, способный совершенствоваться. Остальные страны Евразии поймут, что нужно объединиться, и Кадмон станет целым.
— А если не поймут? Не захотят?
— Что ж, пусть расцветают сто цветов, — хитро улыбнулась Мотя, — а там посмотрим. Ну что, ты доел? пойдем?
— Пойдем, — согласился Кока.
В библиотеке они сразу нашли Миронова.
— Здравствуйте, ребята! Ну, что нашли, рассказывайте! Силы молодые, мускулы литые, годы золотые нам Родиной даны. В нашем слове — твёрдость, в нашем взоре — гордость, в наших песнях — бодрость солнечной страны? — подмигнул им командарм.
Мотя и Кока показали Филиппу Кузьмичу книгу.
— Непонятно, что делать дальше, — сказал Кока, — одно сердце — нефтяное, это мы поняли, а два других? И что делать с нефтяным? Заставить биться всю Тюменскую область? А как?
— Поняли, да не совсем, — улыбнулся Миронов, — одно сердце, нефтяное — это сердце разума. Второе сердце, сердце силы — это стальное сердце. И третье, сердце красоты — угольное. Сначала вам нужно найти сердце силы, чтобы оживить тело Кадмона. Потом сердце разума, и уже затем — сердце красоты.
— Стальное сердце? Это сердце Сталина? Я про него слышала. Оно здесь, в Москве? — спросила Мотя.
— Сердца Сталина здесь нет — оно в Закромах Родины, на Стальном складе, не дает ничему ржаветь и увеличивает внутренний объем склада при неизменном внешнем, чтобы враги не догадались, сколько у нас всего. Да оно вам и не нужно. Вам нужно стальное сердце Кадмона, — Миронов вынул из кармана что–то похожее на кусочек вяленого мяса, сдул с него прилипшие табачные крошки, сложил ладони домиком, оставив небольшую щелку, — смотрите!
Мотя и Кока по очереди посмотрели — кусочек мяса тихонько светился зеленоватым пламенем, как гнилушки в ночном лесу.
— Это — часть сердца Авраамия Завенягина, который умер от облучения, работая над ядерным проектом. Сам он похоронен в Кремлевской стене, а его радиоактивное сердце поможет вам найти стальное. Завенягин был первым директором легендарной Магнитки, построенной у горы Магнитной, палеозойского вулкана, когда–то стоявшего на берегу огромного океана. Поезжайте в Магнитогорск, найдите в Березках дом Авраамия Завенягина, за домом будет олений заповедник, вернее, был, сейчас там только призраки оленей. Придите в заповедник ночью и возьмите с собой сердце Авраамия. Ночью в заповеднике будет тихо, и, в ответ на биение его сердца вы сможете услышать из–под земли легкий гул — это шумит сердце, вырезанное из графита Верой Мухиной, когда она была личным скульптором у Завенягина. Мухина хотела изваять «Тайную вечерю» с апостолами новой веры, но пока она лепила из глины модель скульптуры, апостолов пересажали. Мухину спасло только то, что ее муж, профессор Преображенский, изобрел «Гравидан», который делал из мочи беременных женщин. Перед отъездом из Магнитки Мухина вырезала это сердце — оно будет изложницей, формой для выплавки стального сердца.
— А что нужно будет залить в форму? Ведь что–то нужно залить? Сталь? — спросила завороженная Мотя.
— Вот этого, ребятня, я не знаю, — печально покачал головой командарм, — знаю только, что вам нужна Черная Магнитка, ее вы найдете по тому месту, где трубы металлургического комбината не будут отражаться в воде. Там, я думаю, вам подскажут, что нужно заливать в фому. Есть еще Белая, небесная Магнитка, но вам она не нужна — там скучно, приход–расход, дебет–кредит… Ищите Черную. А теперь — ступайте.
Миронов протянул Коке сердце Завенягина.
Кока бережно взял его двумя руками — оно слабо дернулось в его руках.
— До свидания, — сказала Мотя, — и спасибо вам!
Пионеры, осторожно ступая, вышли из зала, где Миронов писал свои письма.
— Жалко его, — Мотя на ходу обернулась к командарму, который после передачи им сердца Завенягина сразу как–то постарел, ссохся, и услышала, как Миронов бормочет, будто ни к кому не обращаясь: Прочь, прочь из грязной Москвы! оттуда, где в Кремле сидит вечный Амивелех, где ночью сквозь гранитные плиты подножия Мавзолея горят буквы каменщиков Бегельмана, где нависающий над рекой бронзовый Император вышепчивает имя своего Розенбома — дик и страшен будет этот Розенбом, явись он на зов телом синего леса…
— Жалко, — согласился Кока.
13
… На перроне родного Эмска Мотю и Коку встречала притопывающая от нетерпения Нюра.
— Ну, как вы? Как доехали? Нашли что–нибудь? — забросала она друзей вопросами после объятий и поцелуев.
— Потом, Нюра, все потом, — улыбнулась Мотя, — дай нам в себя прийти.
— Принять ванну, выпить чашечку кофе, — захихикал Кока.
— Будет вам. И белка, и свисток. Рассказывайте сейчас же, негодяи! — Нюра притворно гневно топнула ногой.
Конечно же, по дороге домой друзья все рассказали: Мотя, подпрыгивая и размахивая руками, то изображала свое падение с потолка, то дежурного магнусита, то дергала Коку за рукав, требуя подтверждения: «Скажи же, Смирнов!» — на что Кока кивал, чуть сторонясь разошедшейся Моти, сердце Завенягина в его кармане чуть подрагивало.
Нюра привела их к себе домой, где уже был накрыт стол, выдала каждому по большому мохнатому полотенцу и халату, отправила Мотю в ванную, шлепнула по рукам потянувшегося к еде Коку, который маялся от безделья в ожидании Моти, отправила в ванную Коку, дождалась, когда вымытые и завернутые в халаты друзья уселись за стол, налила всем чаю, подвинула варенье и порезанный кекс собственного приготовления, и сказала, подперев рукой щеку: — Ну вот, теперь рассказывайте. Только с чувством, с толком, а то я мало что смогла понять. Лучше ты, Смирнов, Мотю я уже слышала.
Кока, размешивая в чае варенье, спокойно и по порядку рассказал Нюре все их приключения в Москве, показал сердце Завенягина и подвинул к себе кекс.
— Кстати, тебе привет от Тица, — сказала Мотя, облизывая пальцы и провожая взглядом очень вкусный кекс, раздумывая, не съесть ли еще или уже хватит, — в смысле, не только тебе, а вообще, всем. Ну и тебе тоже. Вот.
— Так, подождите–подождите–подождите, — Нюра приложила пальцы к вискам так сильно, что уголки ее глаз уехали вверх, превратив лицо в какую–то японскую маску, — то есть, я стараюсь ничего не пропустить, вы, основываясь на переводе текста пластины не совсем нормальными братьями, которые о Шампольоне слыхом не слыхивали, на пересказе пьяным лингвистом–недоучкой церковнославянской тайнописи, на словах какого–то неадекватного старичка, который представился вам как умерший (умерший!) комконарм-2, — основываясь на всем этом, вы собираетесь ехать в Магнитогорск искать стальное сердце? Я правильно поняла?
— Точно! — восторженно улыбнулась Мотя.
— Верно, — подтвердил Кока, поправляя очки.
— Ну, это нормально, — сказала Нюра, — я с вами.
— Урррааа! — Мотя запрыгала, прокрутилась на одной ноге, и бросилась к Нюре с поцелуями.
Кока улыбался.
— Белецкая, веди себя, — строго сказала Нюра, — ты меня расплющишь. 23 февраля в этом году три дня будут праздновать, предлагаю ехать, до Магнитки не далеко. Нам же зимой надо, верно?
— Да, — снова поправил Кока очки.
— Ну, вот и замечательно. Двадцатого после уроков и поедем.
Помолчали.
— И замерла зала, как будто невольно звонок председателя вдруг прогремел; господа, на сегодня, быть может, довольно, пора отдохнуть от сегодняшних дел. Спасибо тебе, Одинцова, кекс был очень вкусный. Я домой. Можно, я у тебя завенягинское сердце оставлю? — прервал тишину Кока.
— Конечно, оставляй, я присмотрю.
— Я тоже домой, Нюр. Завтра в школу. Уроки, то, сё…, — Мотя чмокнула подругу в щеку, — пока, завтра увидимся.
— Ага, — ответила Нюра, — be careful, be careful. До завтра.
Когда друзья ушли, Нюра убрала со стола, выключила свет, легла в постель и долго смотрела на зеленоватое пламя сердца Авраамия Завенягина.
13
Пролетел остаток января, начался февраль. Каждые выходные по вечерам друзья собирались дома у Нюры; ее родители были людьми религиозными, исповедовали ISO 3103, и очень уютно было сидеть за непременным чаем и беседовать о Кадмоне — Нюра как–то сказала, что мало о нем знает, остальные двое вдруг поняли, что тоже знают о предмете не так уж и много, каждый только что–то свое, поэтому и решили заняться само- и друг друга образованием.
— Итак, — сказала Мотя, — что мы имеем? Опускаем Берешит Раба, переходим сразу к сути. Сначала был создан Адам Кадмон, первочеловек, тело которого соотносится с мировым древом, то есть, в последнем приближении, с Евразией. Затем был создан Адам Белиал, человек–зло, очевидно, чтобы уравновесить Кадмона, он одновременно есть и одновременно не существует, такой Адам Шредингера. Потом Адам Протопласт, он же Адам Ришон, вместилище всех живых душ. А уже потом Адам Адами, первой женой которого была Лилит, а второй — Ева. Лилит плохо себя вела, трахалась на стороне, и рожала детей от падших ангелов. Размножалась она делением, отрезая детей о собственной плоти копьем, позже известным как Копье Судьбы. Одного из самых падших из всех падших ангелов, Самаэля, боженька кастрировал по самые ноги, а против Лилит отправил трех ангелов, которых звали Сеной, Сансеной и Семангелоф. Но все эти семейные разборки нас не интересуют, не отвлекаемся, переходим к…
