Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы
Спальню обставляли подруги Инги.
В солнечных комнатах, еще пахнувших краской и. паркетом, появились цветы в горшках, тюлевые шторы, портьеры, рижской фабрики огромный гардероб, в который еще нечего было вешать, круглый стол, стулья, диван…
А через неделю, когда в просторной, до потолка затопленной солнцем детской комнате зазвенели три тоненьких, как струны, голоска, семейство Инги пополнилось еще двумя членами: домработницей (ее содержание взял на себя полностью профком университета) и приходящей няней, нанятой на деньги из ректорского фонда.
В общежитие Николай приходил только поздно ночью: к двенадцати, а то и к часу. А летом он не поехал на каникулы. Товарищи по общежитию знали, что с утра до позднего вечера он пропадает на Песчаной, у Инги. Не раз видели его с тяжелыми продуктовыми сумками на рынке и в магазинах, но каждый делал вид, что их не замечает.
Каким образом Властовский, живя в Одессе, узнал, что Николай Снегирев часто бывает в доме Инги и помогает ей по хозяйству, я до сих пор не знаю. Знаю только, что осенью, кажется в конце сентября, Инга получила от Властовского письмо, в котором он писал, что ему известно о ее сожительстве с Николаем Снегиревым, а поэтому он считает себя свободным от всех обязанностей, связанных с отцовством детей. В конце письма он даже усомнился, его ли это дети.
Об этом письме мне сказал Николай. Инга даже не плакала, читая холодные, жесткие строки. Только розовые пятна проплыли по ее лицу. И все. Больше с ее уст не слетело ни разу упоминание о Властовском.
В декабре у Инги заболел мальчик. Несколько ночей подряд Николай просидел над его кроваткой. А в феврале, после зимней сессии, он собрал свои пожитки и совсем переехал на Песчаную.
Слух о том, что юрист с пятого курса женился на брошенной мужем филологичке — матери троих детей, — пополз по студенческому городку. Одни эту женитьбу расценивали как благородный поступок, другие, пожимая плечами, отмалчивались или сочувствовали Снегиреву.
Как только Николай перешел к Инге, я стал чаще бывать у них и с удовольствием возился с малышами. На выцветших щеках Инги постепенно, с приходом весны, оживал ее прежний румянец. О Властовском я боялся заикнуться — об этом меня строго-настрого предупредил Николай.
Инга так уверенно и ловко управлялась со своим потомством, что я не переставал любоваться проснувшимся в ней материнством.
Но визиты мои к Снегиревым участились не только из одних эстетических соображений. Будучи чуточку эстетом, я тем не менее не переставал по-земному любить вкусные свежие борщи, какие нам не подавали в студенческой столовой, домашнюю окрошку и воскресные пироги, которые я уплетал, не стесняясь, чуть ли не на правах члена семьи. Инга была гостеприимной хозяйкой, а Николай отлично знал, что если древнегреческий философ Гераклит основой жизни как вечное и непотухающее начало считал огонь, то в студенческом быту общежития категорией вечного порядка был неугасимый аппетит. Все-таки карточная система есть система карточная. Снегиревы же получали приличную дотацию, благодаря которой мои еженедельные вторжения в их продовольственный фонд им не казались налетом саранчи.
Незаметно подкатилось лето. Надвигались государственные экзамены. У нас с Николаем была академическая задолженность — не сдан зачет по гражданскому процессу. На этот зачет мы шли с большой опаской, так как хорошо знали, что профессор Винокуров, слывший непреклонным и придирчивым педантом, ни за что не поставит зачета, если ие вгонит студента в седьмой пот.
Что касается меня, то мои опасения оправдались. Старый профессор, обнаружив в своем кондуите несколько пропущенных мной семинаров, принялся гонять меня по всей программе курса. Около часа выматывал душу, но зачет все-таки поставил.
За Николая я особенно опасался. Уж если меня за три пропущенных семинара профессор гонял около часа, то Николай за последний год учебы, занятый семьей, семинары посещал совсем редко. Некоторые главы из учебника Винокурова он пробежал наспех, как говорят студенты, «по диагонали».
Получив зачет, я не ушел из аудитории, а стал дожидаться своего друга, который, откашливаясь в кулак, с. несчастным выражением лида сидел перед профессором.
Листая зачетную книжку Снегирева и что-то припоминая, Винокуров слегка откинулся назад, высоко поднял свою седую, как лунь, голову и после некоторого раздумья таинственно и тихо спросил:
— Это, случайно, не у вас, товарищ Снегирев, тройня?
— Да… у меня… — робко и тоже тихо ответил Николай.
Профессор смотрел на Снегирева так, словно он увидел его в первый раз. Наклонившись над столом, старик как-то сразу обмяк, губы его дрогнули и расползлись в улыбке. Ласковым и старчески мягким голосом он проговорил:
— Какой вы счастливый!.. А… Какой молодец! Ведь это нужно подумать — сразу тройня! И не побоялись?.. — Профессор хотел сказать что-то еще, но вдруг замялся, поняв, что сказал лишнее. — А вот я, представьте себе, дожил до восьмого десятка, с первых дней супружеской жизни ждал ребеночка, но так и не дождался. Вот теперь, как видите, один… Супруга умерла… — Достав из кармана огромный носовой платок, профессор долго и громко сморкался. — Как самочувствие супруги?
— Спасибо, хорошее… — виновато ответил Снегирев, а сам косился на потрепанный блокнот профессора, где было отмечено, что он, Снегирев, почти не посещал семинары по гражданскому процессу.
— А как детки?
— Ничего… ползают… — краснея от смущения, ответил Николай.
— Что вы говорите?! Ползают?! Так все трое сразу ползают? — И тут же, не дождавшись ответа, восторженно произнес: — Это же замечательно! Это же великолепно, что ползают!.. Просто прелесть! А я вот… — Профессор взял лежавший перед Николаем билет, внимательно и сосредоточенно прочитал вопросы и, словно что-то припомнив, уверенно закивал головой. — Я знаю, молодой человек, что эти вопросы вы знаете отлично. На семинарах у меня вы всегда выступали активно… Я даже помню, что по этим темам у вас были сообщения.
От стыда уши Николая горели. За последние полгода он всего лишь раз выступил с сообщением по гражданскому процессу, да и то неудачно. На семинарах, где разбирали вопросы, попавшие в его билет, он вообще не был.
Профессор поставил в зачетной книжке Снегирева размашистое «Зачет», встал и, улыбаясь всеми морщинами своего старческого лица, долго тряс руку Николая и все тем же трогательным и задушевным голосом наказывал;
— Вы уж, пожалуйста, хорошенько следите за детками, чтобы, знаете, не заползли куда не следует… Чтобы не захворали. — И уже у самых дверей опустил свою седую голову в низком поклоне. — Супруге непременно передайте от меня привет и пожелание всех благ.
В мае, при распределении, мне дали предписание в Одесский торговый порт юрисконсультом. Николая оставили в Москве.
Июнь пролетел в экзаменационной горячке и в подготовке к отъезду на работу.
У Снегиревых я не был долго.
Перед самым отъездом в Одессу я заглянул к ним. Две голубоглазые девочки, одетые в одинаковые, горошком, платьица, так поразительно походили друг на друга, что я с трудом различал, кто из них Наташа, кто Аленка. Бегая по комнате, они спотыкались об игрушки, тут же неуклюже вставали, сдерживая навернувшиеся слезинки, и снова беспечно резвились. Братишка, наиболее крепкий сложением и более экспансивный, был отсажен в манеж. У него прорезались зубы, и Инга боялась, как бы он, чего доброго, не затянул в рот ручонку своей сестрички.
Это был мой последний вечер в Москве. На другой день утром, стоя в тамбуре вагона, я мысленно прощался с Москвой. Грустно было расставаться с городом, где прошли лучшие юношеские годы.
…Вот и Одесса. Крупный международный порт.
Чтобы хоть кратко поведать о том, что пришлось повидать и узнать за пять лет работы в порту, нужно рассказывать долго. Примечательным событием в моей жизни одесского периода было то, что я сразу же по приезде женился. Дружили мы с Татьяной не больше месяца. А через год, приходя с работы и сгибаясь над детской кроваткой, я научился строить такие рожицы своему двухмесячному сыну, что в этом нелегком искусстве свободно мог бы соперничать с королем мимического этюда, артистом Олегом Поповым. Началось с элементарного «гу-гу» и причмокивания губами, потом перешел постепенно на выдумки более сложные и, наконец, дошел до того, что исполнял (больше веселя жену, чем занимая сына) сложнейшие мимические сюжеты с присвистами, приплясами, угрозами, мольбой… В особенно сильный азарт входил, когда сын куражился и не ел положенную норму молока и манной каши. Тут-то я по-настоящему понял, что значит быть отцом. Не раз вспоминал своего старого студенческого друга Снегирева, переписка с которым год от года угасала.
Когда сыну Сереже исполнилось пять лет и я почувствовал, что мои отцовские обязанности еще более усложнились, в один прекрасный день у меня родилась дочь. В честь бабушки назвали Оксаной. За все эти шесть лет в Москве побывать так и не удалось. Летние отпуска проводил с семьей на Черноморском побережье.
