Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы
Я понял эту бессловесную просьбу друга и ответил, что мне он может во всем доверять, как родному брату.
— Ты слышал, что Властовский оформляет перевод в Одесский удиверситет? — спросил он сдавленно и тихо, словно боясь, что его могут услышать в соседней комнате.
— Нет, не слышал… А при чем тут Властовский?
Накручивая на палец вихор русого чуба, Николай рассеянно смотрел в потолок.
— Конечно, Властовский тут ни при чем… — И, несколько помолчав, добавил: — У Инги скоро будет ребенок, а она не знает о переводе Властовского.
Ян Властовский, студент четвертого курса юридического факультета, слывший сердцеедом студенческого городка, был уже больше года женат на Инге, студентке филологического факультета. Но брак до сих пор не был зарегистрирован. Теперь же, когда по лицу Инги пошли коричневые пятна и когда она все реже и реже стала выходить в коридор, по которому она, стройная и гибкая, как озерная камышинка, порхала раньше, Властовский тяготился ее присутствием. Бывали дни, когда, занятый общественными поручениями студсовета, он не находил времени хоть раз в день забежать к ней всего лишь на несколько минут. А жили они на разных этажах: Инга — в девичьей комнате филологов, Властовский — среди юристов.
Уже давно я догадывался, что Николай Снегирев любит Ингу. Любит тайно, безнадежно, не помышляя о взаимности. Трудно было ему, безногому калеке, с неприметным веснушчатым лицом, соперничать с высоким, стройным красавцем Властовским, морская офицерская форма которого была всегда безукоризненно отглажена, а горделивая осанка оставляла о нем впечатление как о сильном и волевом человеке, которому все по плечу. Такие, как Властовский, женщинам нравятся.
Словно проболтав великий секрет, Николай нервно и даже как-то судорожно приподнялся на локтях и тревожно посмотрел на меня:
— Костя, прошу еще раз: я сказал тебе как другу… Никому никогда ни слова об этом!..
Он проворно встал, попрыгал на одной ноге, заправил за брючный ремень пустую штанину, ловко подхватил под мышки костыли, сделал два саженных броска к двери и вышел из комнаты.
Я вышел вслед за ним… Чем я мог его утешить?
…Дневник свой Властовский вел с педантичной аккуратностью. Каждый день хоть строку, но записывал в нем. На титульном листе толстого блокнота стоял выведенный красивым почерком латинский афоризм: «Non dies sin linеа»[2].
Оставшись один в комнате, он записал:
«Если ты собрался воевать с небесами, бери прицел на бога!» Как прав старик Бальзак. Эта формула человеческих отношений универсальна. Подходит для всех времен, для всех народов, всех политических систем… Не так ли?
Или вот перл: «Чем хладнокровнее вы будете рассчитывать, тем дальше подвинетесь вперед. Разите, не давая пощады, вас будут бояться. Смотрите на мужчин и женщин, как на перекладных лошадей, которым вы предоставите издыхать на очередной станции. Но если вас захватит истинное чувство, прячьте его, как сокровище: пусть никто не догадывается о нем, иначе вы погибнете…»
Над этим принципом нужно как следует подумать, в нем есть что-то рациональное.
Инга хороший человек, умница, любить умеет по-настоящему, но… она не для меня. А главное — не вовремя. Она у меня виснет гирей на ногах. Эти гири мешают идти. Пока еще я иду, и если иногда спотыкаюсь, то не падаю… Но коль и дальше так будет продолжаться, то после ее родов я поползу, как червь, с этой тяжкой ношей… Нужно обрубить!.. Одним ударом… Только рубить нужно осторожно, с умом. Сыграю на ее великодушии. Не думаю, чтоб она подняла скандал и на аркане повела меня в загс. Для такой низости она слишком горда».
Властовский положил дневник в чемодан и закрыл его на замок. Нужно было торопиться. Главное — вовремя выехать из Москвы, не дожидаться, пока Инга ляжет в родильный дом. Чего доброго, отъезд его могут счесть за бегство. А там вмешается комсомольская организация, друзья, предложат зарегистрировать брак…
«Да, но какой предлог придумать, чтобы завтра же уехать из Москвы, не вызвав подозрений у Инги? Как это ни гадко, но придется лгать… — Раздумывая, Властовский ходил по комнате. — Дурак! Чего я жду? С комсомольского учета снялся, перевод подписан замминистра… Страх?.. Испугался грязненьких сплетен, хулы, которые поползут по факультету после отъезда? Ерунда!..
Александр Македонский после своих триумфальных побед, въезжая в столицу, которая встречала его как великого и непобедимого полководца, специально нанимал хулителей, которые должны были бежать по обочине дороги следом за его колесницей и, не обращая внимания на восторженный прием горожан, выкрикивать по адресу императора бранные слова… Слава без хулы не видна. За хулу когда-то даже платили, а здесь она будет бесплатной…»
И, несколько успокоенный этой неожиданной, но кстати пришедшей в голову ассоциацией, Властовский, чтобы сохранить в душе наступившее равновесие, когда страх надвигающегося позора отступает перед голосом разума, выбежал из общежития и сел в первое попавшееся такси.
— Главпочтамт! Гони быстрей! — бросил он шоферу.
Через час Властовского по междугородному телефону соединили с Одессой.
— …Мама! Поднимай на ноги всех знакомых! Придумай что угодно, но дай мне вызов телеграфом, немедленно!.. Причину выставь уважительную… Болезнь, смерть, несчастье!.. Все что угодно, только быстрей! Завтра же я должен вылететь из Москвы…
Вечером в этот же День на имя Ввастовского из Одессы. пришла телеграмма-«молния»: «В доме несчастье выезжай немедленно».
Инга, которая пока еще не знала о том, что Властовский тайком от нее перевелся в Одесский университет; телеграмму встретила с затаенным страхом. И без того бледные губы ее посерели еще больше, уголки рта опустились в горьких, болезненных изломах. В синих глазах заметалась тревога. Беду почувствовало ее сердце, а какую — еще не угадывало.
— Ян, как же я тут буду одна?..
Дальше она говорить не могла. Упав головой на колени мужа, она зарыдала, как маленький, никому не нужный, обиженный ребенок.
— Ты бросаешь меня, Ян… Я это чувствую… Скажи мне правду… Я никогда не буду тебе обузой. Ребенка я воспитаю сама… Ты знаешь, как я люблю тебя, Ян. Только не обманывай меня… Слышишь, Ян!..
— Как ты можешь говорить подобное, Инга! — упавшим голосом упрекнул ее Властовский и, мягко отстранив с коленей голову жены, встал со стула, подошел к окну.
Минута тяжелого молчания каменными жерновами давила на душу обоих.
— Если хочешь — я никуда не поеду! Пусть там гибнут все! Пусть!.. Что для тебя моя мать, моя родня? Да, да, не поеду! Но знай, что это будет твой каприз, твоя прихоть!..
Властовский хорошо знал, по каким струнам нужно ударить.
— Что ты, милый, разве я тебя удерживаю? — По-детски всхлипывая, Инга подошла к Властовскому, обняла его за плечи и долго смотрела в глаза. — Ты же знаешь, что я и раньше не мешала тебе ни в чем. Никогда. Хотя… — Подавив подступающие рыдания, она хотела сказать, что полная свобода Яна всегда была для нее мукой, пыткой… Все пришлось пережить ей: и ревность, и обиду, и унижения. Но не сказала, побоялась новых упреков и взрыва раздражения.
…На следующий день Властовский собрал свои вещи и улетел в Одессу. Кроме Инги, его никто не провожал. Чемоданы помог вынести из общежития шофер такси.
А когда Властовский стал прощаться с, жильцами комнаты, то руку ему подал один только Борис Фишкин, все четыре года служивший у него на побегушках.
А через три дня после отъезда Властовского Инга со слезами простилась с подругами и отправилась в больницу. Провожали ее Николай и я. Так захотела Инга.
По дороге в роддом я пытался шутить, но мои неуместные и, как на грех, плоские остроты и анекдотики с бородой холодными ледышками падали на их заиндевелые от тоски и печали души. Ни Инга, ни Николай даже из вежливости не сделали попытки ответить хотя бы подобием улыбки на мои искренние старания развеселить их. Они молчали и думали о своем.
А через четыре дня мы с Николаем томились в приемной родильного дома и ждали, кем же пополнится человечество на планете: мужчиной или женщиной. Николаю не сиделось. Поскрипывая ремнями протеза, он несколько раз смерил неровными шагами длинную ковровую дорожку приемной и через каждые десять минут выходил в тамбур курить.
На стене висел выкрашенный охрой щит, на котором был приклеен разграфленный синим карандашом лист ватмана. Это был список матерей-рожениц, где против каждой фамилии в графе «пол» стояло «мальч.» или «девоч.». В графах справа цифрами были обозначены вес и рост новорожденного. Фамилии Инги в списке не значилось. Свободных строк на разграфленном листе также не было.
— Странно, почему нет фамилии Инги? — спросил я Николая.
