Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи (книга 2)
Шальная младость с дряхлостью дралась
Напрасно: сякнет младость от избытка.
Краса, и мощь, и младость увядают.
Долг, вера и любовь не отцветают.
Шелом победный - мирных пчел обитель.
Забыт сонет - от уст летит псалом.
Поклоны в храме ныне бьет воитель,
Творят молитвы в рвении святом {*}.
{* Перевод А. Парина.}
Эти люди уважали нашего друга независимо от того, в каком он ходил платье; зато среди родственников полковника воцарились ужас и негодование, каковое они выражали вполне открыто, когда до них дошла весть о том, что они изволили называть бесчестием для семьи. Миссис Хобсон Ньюком, впоследствии имевшая по этому поводу конфиденциальный разговор с автором сей хроники, пустилась по своей привычке в религиозные толкования: объяснила все божьей волей и почла нужным предположить, что небесные силы ниспослали это унижение, этот тягчайший крест семейству Ньюкомов в знак предупреждения всем его членам, дабы они не слишком гордились своим преуспеянием и не слишком прилеплялись душой к земным благам. Им ведь уже было предостережение в виде бедствия, постигшего Барнса, и недостойного поступка леди Клары. Ей-то самой все это послужило уроком, и прискорбное неблагоразумие полковника только подкрепило ее мысль, что, доверяя земному величию, мы впадаем в грех суетности! Так упивалась собой эта достойная женщина, рассуждая о бедах своих родственников, убежденная, что и беды-то эти исключительно призваны служить умудрению и пользе ее собственного семейства. Впрочем, мы всего лишь попутно излагаем здесь философские взгляды миссис Ньюком. Наша история близится к концу, и нам должно заняться другими членами этой семьи.
Мой разговор с Флораком продолжался еще некоторое время; когда же по окончании его мы пришли в гостиную к дамам, то застали Этель в дорожном плаще и в шали, готовую к отъезду со своими уже спящими питомцами. Маленький праздник близился к концу, и завершался он в грустном настроении и даже в слезах. Наша хозяйка сидела на своем обычном месте у рабочего столика, под лампой, но и не думала рукодельничать, а беспрестанно обращалась к помощи носового платка, издавая разные жалобные возгласы в перерыве между потоками слез> Мадам де Флорак сидела где всегда, поникнув головой и сложив руки на коленях. Подле нее находилась Лора, и весь ее облик выражал глубокое сострадание, тогда как на бледном лице Этель я прочел безмерную пе^-чаль. Тут доложили, что коляска мисс Ньюком у крыльца; слуги уже понесли туда спящих малюток, и Этель стала прощаться. Оглядевши всю эту расстроенную компанию, мы с Флораком без труда догадались, о чем у них шла беседа; впрочем, Этель ни словом о том не обмолвилась, только сказала, что собиралась отбыть не простившись, чтобы нас не тревожить, и пожелала нам доброй ночи.
- Я хотела бы пожелать вам веселого Рождества, - добавила она с грустью, - но боюсь, что никто из нас не сможет веселиться.
Без сомнения, Лора ознакомила их с последней главой истории нашего полковника.
Графиня де Флорак встала с места и обняла мисс Ньюком; а когда гостья вышла, она снова опустилась на диван, с таким изнуренным и страдальческим видом, что жена моя тут же кинулась к ней.
- Ничего, душенька, - промолвила графиня, протянув молодой женщине совершенно холодную руку, и продолжала безмолвно сидеть на своем месте, а тем временем с улицы донесся голос Флорака, кричавшего "до свиданья!", и стук колес экипажа мисс Ньюком.
Спустя минуту хозяин воротился в комнаты; заметив, как и Лора, бледное и измученное лицо матери, он подбежал к ней и заговорил с беспредельной нежностью и тревогой. Она подала сыну руку, и на ее бледных щеках проступил давно уже исчезнувший с них румянец.
- Он был в жизни моим первым другом, Поль, - сказала она, - первым и лучшим, и он не будет нуждаться, не правда ли, мой мальчик?
До сих пор у графини де Флорак, в отличие от ее невестки, глаза оставались сухими; но когда она, держа сына за руку, произнесла эти слова, слезы вдруг полились по ее щекам, и она, разрыдавшись, опустила голову на руки. Пылкий француз упал перед матерью на колени и, расточая ей бесчисленные заверения в любви и почтительности, плача и рыдая, призывал господа в свидетели того, что их друг не будет терпеть нужды. И тогда мать и сын обнялись и прильнули друг к другу в священном порыве, а мы, допущенные лицезреть эту сцену, благоговейно молчали.
В тот же вечер Лора рассказала мне, что, удалившись в гостиную, дамы говорили лишь о Клайве и его родителе. Особенно разговорчива была, вопреки своему обыкновению, графиня де Флорак. Она вспоминала Томаса Ньюкома и разные случаи из его юности, как ее батюшка обучал его математике, когда они, совсем бедные, жили в милом ее сердцу домике в Блэкхите; как он был тогда красив, с блестящими глазами и волнистыми темными волосами, ниспадавшими до плеч; как с детства мечтал о военной славе и без конца толковал об Индии и славных подвигах Клайва и Лоуренса. Его любимой книгой была история Индии - "История" Орма.
- Он читал ее, и я читала вместе с ним, деточка, - сказала француженка, обращаясь к Этель. - Теперь-то уж можно в этом признаться!
Этель вспомнила эту книгу - она принадлежала ее бабушке и по сей день стоит в их библиотеке в Ньюком-парке. Очевидно, глубокое сочувствие, побудившее меня в тот вечер завести разговор о Томасе Ньюкоме, подтолкнуло на откровенность и мою супругу. Она поведала дамам, как и я Флораку, обо всем случившемся с полковником, и те как раз находились под впечатлением этой грустной новости, когда хозяин дома и его гость появились в гостиной.
Удалившись к себе, мы с Лорой продолжали толковать все о том же предмете, пока часы не возвестили наступления Рождества и с соседней колокольни не полился благовест. Мы взглянули в окошко, где в тихом ночном небе ярко сияли звезды, и, растроганные, пошли на покой, прося господа ниспослать мир и благоволение всем тем, кого мы любим.
^TГлава LXXVII,^U
самая короткая и благополучная
Назавтра, в первый день Рождества, я по случайности встал рано утром и, пройдя в гардеробную, распахнул окно и выглянул наружу. Спящие окрестности были еще задернуты дымкой, но безоблачное небо, ближние лужайки и оголенный лес, высившийся невдалеке, уже розовели в лучах восходящего солнца. На западе еще не отступили сумерки, и я мог различить одну-две догоравшие звездочки, готовые погаснуть с исчезновением темноты.
Стоя у окна, я увидел, как после кратких переговоров отворились расположенные неподалеку ворота и к дому подъехала дама на лошади в сопровождении верхового слуги.
Эта ранняя гостья была не кто иная, как мисс Этель Ньюком. Девушка тотчас заметила меня.
- Спуститесь, скорее спуститесь ко мне, мистер Пенденнис! - прокричала она.
Я поспешил вниз, не сомневаясь в том, что лишь важная новость могла быть причиной столь неурочного ее появления в Розбери.
Новость была и в самом деле важная.
- Посмотрите, - сказала она. - Вот прочитайте! - И она достала из кармана своей амазонки сложенную бумагу. - Вчера вечером дома, после того, как мадам де Флорак вспомнила об "Индии" Орма, я взяла с полки эта книги и в одной из них нашла письмо. Это почерк моей бабушки, миссис Ньюком, я хорошо его знаю. И написано письмо в самый день ее смерти. Она в тот вечер долго читала и писала в своем кабинете - папа часто рассказывал об этом. Посмотрите и прочитайте. Вы ведь горист, мастер Пенденнис, так скажите мне: эта бумага имеет силу?
Я с надеждой схватил письмо и пробежал его глазами, но когда я прочитал его, лицо мое вытянулось от огорчения.
- Милая мисс Этель, письмо это ровно ничего не стоит, - вынужден был я сказать.
- Нет, сэр, стоит - в глазах честных людей! - воскликнула она. - Мой брат и дядюшка не могут не уважить последнюю волю миссис Ньюком. Они должны ее уважить!
Письмо, написанное выцветшими от времени чернилами, было от миссис Ньюком "любезному мистеру Льюсу".
- Это ее поверенный, а теперь и мой тоже, - поясняет мисс Этель.
"Обитель", 14-го марта. 182... года.
Любезный мистер Льюс! - писала покойная леди. - Недавно у меня гостил внук моего усопшего мужа, очень милый, красивый и обаятельный мальчик. По-моему, он очень похож на своего деда; и хотя он мне не наследник и, как известно, хорошо обеспечен своим отцом, подполковником Ньюкомом, кавалером ордена Бани, состоящим на службе у Ост-Индской компании, полагаю, мой покойный возлюбленный супруг будет доволен, если я оставлю его внуку Клайву Ньюкому какой-нибудь залог мира и благоволения; к с тем большей охотой могу сделать это, что провидению было угодно значительно увеличить мой капитал с той поры, как господь призвал к себе моего супруга.
Я желаю завещать внуку мистера Ньюкома Клайву Ньюкому сумму, равную той, какую упомянутый мистер Ньюком отказал моему старшему сыну, Брайену Ньюкому, эсквайру; и еще в знак моего уважения и приязни прошу подарить кольцо или какой-нибудь серебряный предмет, ценой не менее ста фунтов, моему пасынку подполковнику Томасу Ньюкому, чье превосходное поведение за многие истекшие годы, а также неоднократные подвиги на службе его величества давно изгладили то естественное чувство недовольства, которое вызывало во мне его юношеское непокорство и различные проступки, совершенные им до того, как он (против моей воли) покинул отчизну и поступил на военную службу.
