Иван Лазутин - Суд идет
У Ольги кружилась голова. Она осунулась и похудела. Прошло три дня, как она не видела своего лица. В тюрьме не разрешается иметь зеркал. Вообще ничего стеклянного, режущего нельзя пронести в камеру. За эти три дня Ольга многое узнала. Она впервые узнала, что камера с камерой может переговариваться перестукиванием. Есть какой-то особый тюремный шифр, который, сколько ей ни показывала Софья Стрельникова (она была посажена за побег из магаданских лагерей заключения), она так и не поняла. За сто рублей Стрельникова обещала связать Ольгу с Лилей, узнать, в какой она камере и какое ей предъявляют обвинение. Ольга охотно дала бы ей сто рублей, но у нее не было ни копейки денег. Да что там сто рублей! Она многое бы отдала, чтобы только получить маленькую весточку от Лили.
Когда надзиратель закрыл дверь, Висита подняла голову и обратилась к Ольге:
— Олечка, у тебя нет знакомого юриста?
— А что?
— Мне бы найти хорошего юриста.
Ольга вздохнула. Вспомнился Шадрин.
— Нет, Висита… У меня нет знакомых юристов.
Теперь Дмитрий предстал перед ней не усталым, с болезненным и изможденным лицом человеком. Теперь перед ней стоял упрямый, с суровой непреклонностью в глазах следователь, который иронически подсмеивался и говорил ей: «Тряпичница! Ты захотела сшить себе модное пальто и взяла для этого казенные деньги…» И ядовито хохочет. Ольгу всю передергивает. Ей хочется отомстить Дмитрию за его жестокое равнодушие к ее судьбе. А как — она не знает. Пусть ее пытают — все равно она не скажет, зачем и для кого брала из казенных денег тысячу двести рублей. Она об этом скажет только одному ему, но не сейчас. Сейчас он кинется спасать ее, станет в отчаянии рвать на себе волосы, пойдет и заявит обо всем своему начальству… Эта месть будет слишком легкой. Нет, Ольга придумала другую месть, такую, которая ранит его тогда, когда он будет ей уже не в силах помочь. И вот тогда-то она скажет всю правду о деньгах, которые она брала для него, чтобы купить ему курортную путевку. Не скажет, а сообщит письмом, когда ее посадят в зарешеченный тюремный вагон у паровоза и повезут куда-нибудь далеко-далеко. Пусть тогда, узнав всю правду, он мучительно сгорает на костре собственной совести. Пусть он знает, как его любила преступница, на что она шла, чтобы спасти своего любимого, когда жизнь его висела на волоске.
От этих мыслей Ольга почувствовала прилив новых сил, которые поддерживали ее слабеющий дух. Они призывали жить. Жить хотя бы для того, чтобы ее боль мучительным эхом отозвалась в сердце того, кому она отдала всю себя…
После завтрака к Ольге подошла Софья Стрельникова. Это была крепко сбитая, лет тридцати пяти женщина, которая ворует, как она призналась, не по нужде, а по убеждению. Она подсела к Ольге и стала расспрашивать, за что та попала в Таганку. Заикаясь, Ольга пролепетала ей что-то невразумительное, сказала, что ее оклеветал директор магазина и его друзья.
Не желая выслушивать до конца свою собеседницу, Стрельникова пустила красивое кольцо дыма и хлопнула Ольгу по плечу.
— Довольно! Все ясно! Ты наивна и глупа, как огородный лопух. Послушай меня, девочка. Я — воровка. Более того — я наркоманка. И ты тоже воровка. Да-да, воровка. Раз попала сюда за кражу государственной собственности, значит, мы обе одинаковые. Вот так-то, милая голубушка. А ты, тоже мне, нос повесила и стыдишься, что ты воровка! — Стрельникова раскатисто захохотала. — Ты что, думаешь — я не училась? Не беспокойся, миленькая, я тоже кончила десятилетку и знала, что такое «Пифагоровы штаны на все стороны равны…» Ну, а сейчас хочешь разыщем твою подругу? Как ее фамилия?
— Мерцалова Лилиана.
От стыда Ольга была готова провалиться сквозь землю. Слово «воровка» жгло ей сердце. В душе она ненавидела Стрельникову, которая имела над ней какую-то непобедимую власть, а сказать что-нибудь против боялась. Стрельникова была главарем в камере, ее слушалась даже рябая толстуха, которая переругалась буквально со всеми. Стоило только Софье цыкнуть на рябую, как та замолкала и лезла на свое место на нарах. Но почему Стрельникова была как-то по-особенному расположена к ней — Ольга не понимала. «Что ей нужно от меня? Почему она с другими резка и груба, на всех шикает, а со мной вежлива и даже добра?» — мучилась в догадках Ольга, и ей становилось страшно от этого покровительства убежденной воровки.
— Что же ты молчишь? — спросила ее Стрельникова.
— Вы меня простите, Соня, но я не считаю себя воровкой. И потом, с вашей философией я не согласна. Еще раз я повторяю вам, что меня оклеветали, и я вам клянусь, что моя комсомольская совесть чиста.
Софья захохотала и обняла Ольгу.
— Знаешь, почему ты полюбилась мне?
— Почему? — с дрожью в голосе спросила Ольга.
— Уж больно ты походишь на мою сестренку. Вот смотрю я на тебя и вижу: она, Наташенька, и глаза такие же синие, и волосы те же, и даже голос у вас одинаковый… Где она сейчас — не знаю.
Заметив, что рябая засыпает, Софья ловким движением вытащила из ее кармана пачку папирос и положила к себе за пазуху.
— Не удивляйся, девочка, это рефлекс. Проснется, я ей отдам. Боюсь здесь дисквалифицироваться. Хочешь научу?
— Нет, нет!.. — замахала руками Ольга.
— Ну ладно, если нет у тебя денег, то постараюсь сделать для тебя бесплатную услугу. Знай, что благородней вора нет на земле человека. — И, повернувшись в сторону, где за картами на нарах сидела группа женщин, она властно проговорила: — Эй, вы, Мытищи! Смотрите, как сейчас буду разговаривать с соседней камерой. Пригодится.
Группа женщин прекратила игру. Все повернулись к Софье, которая встала с нар, сладко потянулась и, бросив щелчком папиросу так, что она прилипла к потолку, прикурила новую.
— Как звать твою подружку?
— Лиля.
— Фамилия?
— Мерцалова.
— Кличка есть?
— Нет.
В камере стояла тишина. Софья прошла в угол, сняла с ноги ботинок и несколько раз ударила им по водопроводной трубе, которая вела в соседнюю камеру. Ей ответили тройным стуком.
— Это пока еще настройка. Вызов на разговор. Теперь начнем беседу. — И она снова сделала две очереди ударов каблуком ботинка, потом, после некоторой паузы, принялась выстукивать какие-то сигналы.
Так продолжалось несколько минут.
Когда из соседней камеры донеслись приглушенные ответные удары по трубе, Стрельникова достала из бокового карманчика халата карандаш с блокнотом и принялась что-то записывать.
Ольга чувствовала, как учащенно бьется ее сердце. В эту минуту ей казалось, что там, за толстой тюремной стеной, в соседней камере томится Лиля, и вот сейчас, узнав, что ее запрашивает подруга, она шлет ей весточку о себе.
Вскоре стук прекратился. Софья обвела притихшую камеру властным взглядом и строго произнесла:
— В соседней Мерцаловой нет. Сейчас передам им, чтобы слали сигнал дальше, до тех пор, пока он не дойдет до камеры, где сидит твоя подруга.
И снова каблук грубого ботинка бился о водопроводную трубу. Неровные, с перебоями, удары болезненно отдавались в сердце Ольги. Теперь Софья казалась ей еще опасней и неотразимей со своей законченной испорченностью и большим тюремным опытом.
— А теперь будем ждать. Минут через двадцать-тридцать должен прийти ответ. Только знай, что бесплатно такие вещи не делаются. Когда придут к тебе на свиданку, скажи, чтоб принесли деньги. Поняла?
— Хорошо, я скажу, — покорно ответила Ольга.
Загремела тяжелая дверь. Все тот же надзиратель с двумя рядами орденских колодок на кителе вызвал Ольгу к следователю. За третий день ее вызывают на допрос второй раз.
Длинные лабиринты коридоров. За спиной тяжелые шаги конвоира и окрики: «Налево», «Направо», «Прямо», «Остановитесь».
А вот и комната следователя. Ольге указали на грубую табуретку.
— Садитесь.
Ольга села. Теперь за столиком сидел другой человек. Этот с виду был более внушителен и уверен, чем первый, с палочкой, на протезе. «Наверное, начальник», — мелькнуло в голове Ольги, и она, не спуская глаз со следователя, ждала вопросов.
Допрашивать Ольгу приехал сам Богданов. Он спрашивал ее то же самое, что вчерашний следователь: брала ли она деньги от Фридмана и Шарапова, знала ли она о их преступных махинациях… И много, много других вопросов. На все эти вопросы Ольга, как и вчера, отвечала отрицательно. Только смутилась, когда Богданов спросил ее в упор:
— Но вы же знали, что пробивали чеки за товар, который продается где-то в другом месте, по спекулятивной цене?
— У меня была однажды такая догадка, но я боялась об этом сказать, я думала…
— Что вы думали? — Богданов поспешно записывал ответы Ольги.
— Я думала, что эти товары продаются в рыночных палатках, где нет кассовых аппаратов. Однажды я спросила об этом Анурова, он обрезал меня и сказал, что это не моего ума дело. Сослался на план, который нужно выполнять.
