Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
– Вот оно что! – проговорил Осборн, вновь откидываясь на спинку кресла. – Полагаю, что следующий по очередности наследник мужского пола – это ты, и я могу доверять тебе, как самому себе. Ты же понимаешь, что мой брак совершен с намерением bonâ fide[95], и я полагаю, что по факту он является законным. Мы вместе отправились в Страсбург, Эйми прихватила с собой знакомую, славную француженку средних лет, которая сыграла роль подружки невесты и дуэньи, после чего мы предстали перед мэром – préfet[96]… Как это будет по-нашему? По-моему, забава пришлась Моррисону по вкусу. В префектуре я подписал все необходимые бумаги. Правда, читать их все я не стал из страха, что потом не смогу с чистой совестью поставить под ними свою подпись. Так было безопаснее всего. Эйми дрожала всем телом, и я даже испугался, как бы с нею не случилось обморока, после чего мы направились в ближайшее английское капелланство, Карлсруэ, но капеллан отсутствовал, и тогда Моррисон легко заполучил часовню в полное свое распоряжение. А на следующий день мы обвенчались.
– Но ведь наверняка же вам понадобился какой-нибудь сертификат или разрешение?
– Моррисон сказал, что позаботится обо всем, а уж он должен разбираться в таких вещах. Мне же известно лишь то, что я хорошо заплатил ему за работу.
– Ты должен обвенчаться еще раз, – после недолгого раздумья вынес вердикт Роджер, – причем еще до рождения ребенка. У тебя есть свидетельство о браке?
– Пожалуй, оно должно быть у Моррисона. Но я полагаю, что женат самым легальным образом по законам Англии и Франции, так оно и есть, старина. Где-то у меня даже валяются бумаги этого préfet.
– Ничего страшного! Обвенчаешься еще раз в Англии. Эйми ходит в католическую церковь в Престхэме, не так ли?
– Да. Она настолько добродетельна, что я ни за что на свете не осмелился бы посягнуть на ее религию.
– В таком случае ты должен будешь обвенчаться сначала здесь, а потом и в церкви прихода, в котором живет она, – решительно заявил Роджер.
– Это повлечет за собой массу хлопот, причем ненужных, и большие расходы, по моему мнению, – возразил Осборн. – К чему они нам? Ни я, ни Эйми не принадлежим к нечестивым особам, готовым отрицать законность нашего брака, а если у нас родится мальчик, а мой отец и я умрем, то я уверен, что ты поступишь с ним по справедливости, как поступил бы я сам, старина!
– А если умру и я? И поместье Хэмли вдруг в одночасье превратится в гекатомбу, пока ты раздумываешь и колеблешься. Кто же тогда заполучит его в качестве наследника мужского пола?
Осборн ненадолго задумался.
– Полагаю, кто-нибудь из ирландских Хэмли. Как мне представляется, эти ребята не слишком-то состоятельные. Пожалуй, ты прав. Но откуда у тебя взялись столь мрачные предчувствия?
– Потому что закон в таких случаях требует проявлять предусмотрительность, – отозвался Роджер. – Итак, на следующей неделе я съезжу к Эйми и, пока буду в столице, сделаю все необходимые приготовления к твоему приезду. Думаю, что, когда с этим будет покончено, тебе станет легче.
– Мне станет легче, когда я увижу эту маленькую женщину, в этом можешь не сомневаться. Но для чего ты собрался в Лондон? Хотелось бы мне иметь деньги, чтобы разъезжать по миру так, как это делаешь ты, а не сидеть взаперти в этом постылом старом доме.
Время от времени Осборн принимался жаловаться, сравнивая собственное положение с положением Роджера, забывая о том, что все это стало следствием его поведения, как и о том, что бо́льшую часть своего жалованья Роджер жертвовал на содержание его жены. Впрочем, если бы эта подленькая мыслишка встала перед совестью Осборна, то он ударил бы себя кулаком в грудь и вскричал бы: «Mea culpa!»[97] Вот только он был слишком ленив и бездеятелен, чтобы постоянно держать свою совесть чистой.
– Мне бы и в голову не пришло уехать, – ответил Роджер и покраснел, словно собирался потратить чужие деньги, а не свои собственные, – но есть кое-какие неотложные дела. Мне написал лорд Холлингфорд. Он знает, что я ищу себе достойное место, и ему показалось, что он нашел кое-что подходящее. Вот его письмо, можешь прочесть, если хочешь. Но в нем не сказано ничего определенного.
Осборн прочел письмо и вернул его Роджеру. После недолгого молчания он осведомился:
– Для чего тебе понадобились деньги? Или мы забираем у тебя слишком много? С моей стороны это стыд и позор, но что мне остается делать? Предложи мне какое-нибудь достойное занятие, и я возьмусь за него завтра же. – Он говорил таким тоном, словно Роджер в чем-то обвинял его.
– Дружище, выброси все мысли об этом из головы! Время от времени мне приходится делать что-либо и для себя, и потому я нахожусь в постоянном поиске. Кроме того, я хочу, чтобы отец возобновил дренажные работы. Это пойдет на пользу и его здоровью, и душе. Если я смогу раздобыть необходимую сумму, вы с ним будете выплачивать мне проценты до тех пор, пока ты не сможешь вернуть мне долг.
– Роджер, ты – благословение всей нашей семьи! – вскричал Осборн, неожиданно приходя в восхищение от поведения брата и на этот раз позабыв сопоставить его со своим собственным.
Итак, Роджер отправился в Лондон, Осборн последовал за ним, и на протяжении двух или трех недель Гибсоны не виделись с обоими братьями. Но как одна волна следует за другой, так и один интерес сменяется другим. «Семейство», как называли Камноров, прибыло с осенним визитом в Тауэрз, и большой особняк вновь наполнился гостями. На двух улицах Холлингфорда так же, как и в минувшие годы, вновь появились слуги, экипажи и ливреи из поместья.
Жизнь вновь пошла своим чередом. Миссис Гибсон обнаружила, что возможность встречи с представителями семейства доставляет ей куда большее удовольствие, нежели визиты Роджера или Осборна Хэмли, случавшиеся значительно реже. Синтия питала давнюю антипатию к семейству, которое благоволило к ее матери и совсем не обращало внимания на нее саму. К тому же она считала их в некотором роде виновными в том, что она так редко видела свою мать в те годы, когда, будучи маленькой девочкой, отчаянно нуждалась в любви, но не получала ее. Кроме того, Синтии недоставало ее раба, хотя Роджер интересовал ее в тысячу раз меньше, чем она его. Тем не менее она не видела ничего зазорного в том, чтобы иметь у своих ног мужчину, которого уважала и которого уважали и все остальные, который был готов исполнить любую ее прихоть и для которого любое ее слово было образцом мудрости, любой ее поступок превращался в небесное благодарение, ибо его мысли целиком и полностью были заняты ею. Она не страдала отсутствием скромности, но и тщеславной назвать ее тоже было нельзя. Синтия осознавала, что он ее обожает, и, в силу обстоятельств лишившись этого обожания, она скучала по нему. Граф и графиня, лорд Холлингфорд и леди Гарриет, лорды и леди, ливреи, платья, корзины с дичью и пересуды во время верховых прогулок значили для нее куда меньше, чем отсутствие Роджера. Но при этом она не любила его. Да, не любила. И Молли знала, что Синтия не любит его. Всякий раз, убеждаясь в этом, Молли приходила в негодование. Она не могла разобраться в собственных чувствах, да и Роджер не проявлял к ним особого интереса, потому что каждый свой шаг и вздох он сверял с мыслями и чувствами Синтии. Вот почему Молли «читала» сердце своей подруги, словно раскрытую книгу, и знала, что Синтия не любит Роджера. Молли готова была разрыдаться от горя при мысли о том, сколь бесценное сокровище оказалось брошенным к ногам Синтии, и в этом сожалении не было ни капли эгоизма. В нем присутствовала одна лишь глубокая нежность. «Не проси у меня луну с неба, любовь моя, я не могу подарить ее тебе». Любовь Синтии и была той луной, которую так жаждал заполучить Роджер. Молли видела, что она остается для него далекой и недостижимой, в противном случае она не остановилась бы ни перед чем, чтобы помочь Роджеру.
«Я ему как сестра, – говорила она себе. – И эта прежняя связь между нами не разорвана, хотя сейчас он слишком поглощен Синтией, чтобы думать об этом. Его мать называла меня «Фанни» и почти удочерила меня. Я должна ждать и смотреть, чтобы понять, как и чем можно помочь своему брату».
Как-то раз к Гибсонам пожаловала леди Гарриет. Точнее, она пожелала увидеться с миссис Гибсон, которая по-прежнему ревновала знатное семейство к любому обитателю Холлингфорда, который мог бы похвастать близким знакомством с ними или быть осведомленным об их планах. Пожалуй, в этом с нею мог бы поспорить мистер Гибсон, но он был связан профессиональным обетом хранить тайну. Если говорить о посторонних, то она полагала мистера Престона своим основным соперником, о чем тот был прекрасно осведомлен и даже получал ни с чем не сравнимое удовольствие, дразня ее тем, будто знает о планах и делах семейства нечто такое, что остается неизвестным ей самой. В своем же собственном доме она ревновала леди Гарриет к той привязанности, которой миледи прониклась к ее приемной дочери, и старалась всеми силами помешать слишком частому общению между ними. Эти воздвигаемые ею препятствия чем-то походили на рыцарский щит из старинной легенды, к которому с противоположных сторон приближались два путешественника, видя его золотую и серебряную стороны. Вот только леди Гарриет видела ровное желтое сияние, тогда как Молли доводилось наблюдать лишь тусклую и хмурую серость свинца. Для леди Гарриет у миссис Гибсон было припасено оправдание:
