Ладислав Фукс - Крематор
— Не бойтесь, пан Копферкингель, не стоит, — улыбнулся врач. — Насилия никогда не хватает надолго. На короткое время насилие может победить, но не оно творит историю.
Пан Копферкингель облегченно вздохнул, а врач добавил:
— Люди не вечно будут терпеть насилие. Людей можно запугать, загнать под землю, но надолго ли? Ведь мы живем в цивилизованном мире, в Европе двадцатого века! Насильники, пан Копферкингель, в итоге всегда бывают биты. Взять то же наше пограничье. Чехословацкое правительство объявило чрезвычайное положение — и весь этот немецкий заговор разом рухнул… А-а, вы глядите на картину…
— Я гляжу на нее уже много лет, — спокойно улыбнулся Копферкингель, — но всегда словно впервые… Что на ней, собственно, изображено, пан доктор? Кто эта красивая розовощекая девушка в черном платье… и почему усатый молодой человек тащит ее из спальни?
— Это длинная история, пан Копферкингель, — улыбнулся врач и присел к столу. — Картина передается в нашей семье из поколения в поколение. Родом мы из Венгрии, и предки наши жили в Прешпурке, нынешней Братиславе. По семейной легенде, в восемнадцатом веке один из них — вон тот седобородый старик на картине — женился на поразительно красивой молодой женщине, которую захотел похитить венгерский граф Бетлен. Но муж защитил ее, что тут и изображено. Это похищение. Вот почему женщину тащат из спальни… — улыбнулся врач.
— Муж защитил ее, — повторил пан Копферкингель. — Похищение не удалось.
— Не удалось, — кивнул врач. — Я же говорил вам, насильники всегда бывают биты.
— Это настоящая живопись, — оценил пан Копферкингель. — И кто же тот мастер?
— Он неизвестен, — покачал головой врач, — картина не подписана. Может быть, автор решил скрыть свое имя, ведь у него выступает насильником граф Бетлен, а спасителем — еврей… Мы, Беттельхаймы, евреи, а евреев, пан Копферкингель, преследовали во все времена… Художнику такая трактовка могла грозить неприятностями.
Пока доктор Беттельхайм заполнял карточку, пан Копферкингель не мог отвести глаз от красавицы на картине, теперь-то он понимал смысл этой сцены: неудачное похищение. И вдруг он почувствовал, что запутался и не знает, кого жалеть больше — красивую розовощекую девушку, ее старого мужа-спасителя или знатного похитителя, у которого ничего не вышло. А потом он вспомнил пани Струнную, которую недавно сжигал, и пани Лишкову, уборщицу, которая выглядела в последнее время печальной, вспомнил дочь пана Голого, розовощекую красивую девушку в черном платье… подумал он и о пани Прахаржовой, жене несчастного пана Прахаржа с четвертого этажа, и еще о нескольких знакомых женщинах… и наконец посмотрел на доктора.
— Ну что же, пан Копферкингель, — вставая, сказал тот, — если опять надумаете — заходите. А сын у вас — славный мальчик, и не тревожьтесь вы, что, мол, он бродяжничает. Это возраст. Все мальчишки его возраста любят различные романтические приключения, тут ничего не поделаешь. Я, например, когда мне было пятнадцать, бегал за солдатами, маршировавшими мимо нашего дома в Братиславе на стрельбище за городом. Да, а как ваша супруга, пан Копферкингель? Иногда она мне кажется грустной, может, она на что-то жалуется?
Пан Копферкингель оторопел. Лакме кажется грустной? Лакме на что-то жалуется? А он и не заметил!
— Да ничего, — поторопился успокоить его доктор, увидев, как он поражен. — Это было всего лишь мое мимолетное впечатление, но я, конечно, ошибся. Пожалуйста, сюда, пан Копферкингель, — направил он посетителя к двери в жилую комнату, — чтобы вас не видела Анежка, а то она моет пол перед кабинетом.
Но даже когда пан Копферкингель с коробкой шоколадных конфет для Лакме отпирал этажом ниже дверь своей квартиры, он все еще не пришел в себя и мысленно повторял: «Лакме кажется доктору грустной! Боже, что это значит, что с ней — или это действительно было лишь обманчивое впечатление, я-то ничего не замечаю, нужно будет у нее осторожно спросить… — А потом он подумал: — Как хорошо, что у нас в доме живет такой замечательный и человечный врач, который всегда готов принять меня, да еще в неурочное время и строго конфиденциально».
Уже войдя в свою прихожую, он припомнил слова доктора о насилии и насильниках, которые всегда бывают биты, а также о евреях, которых во все времена преследовали, — и как-то у него два этих замечания не сходились. Вот и Гитлер в Германии преследует евреев. Почему? За что? Ведь они такие милые и любезные люди!
И с коробкой конфет для Лакме он переступил порог их замечательной столовой.
6
Правительство ушло в отставку, и новое во главе с одноглазым генералом объявило мобилизацию. Жизнь закрутилась дьявольской каруселью, набирала обороты, летела вперед: лишь бы долететь до цели, а там с налета — к оружию! Спустя несколько дней после объявления мобилизации пан Фенек принес в крематорий одну странную вещицу.
— Гляньте, пан Копферкингель, — совал он в привратницкой под нос Копферкингелю какую-то застекленную коробочку, — вы только гляньте! Тут на бумажках булавками пришпилены мухи. Это мухи, дрозофилы, род двукрылых, на них, пан Копферкингель, ставятся опыты по наследственности. Так вот эта, — показал длинным ногтем на мизинце пан Фенек, — называется дрозофила фунебрис. Не приобретете ли коробочку? Отдам дешево. За щепотку, — Фенек понизил голос и заморгал слезящимися глазами, — за одну щепотку морфия.
— Отличный экспонат, — сказал пан Копферкингель серьезно. — Я, пан Фенек, ценю такие вещи. Эти мухи были когда-то живыми, жужжали, летали, на них ставили всякие опыты, а теперь они приколоты к бумажкам. У меня в ванной висит под стеклом бабочка на булавке… Но, пан Фенек, откуда мне взять морфий? Ведь я даже не курю!
— Но у вас есть знакомый химик… — тянул старый чудак.
— Инженера Рейнке нет в Праге, — ответил пан Копферкингель. — Объявлена мобилизация, кругом такая карусель, все полным ходом летит вперед — лишь бы долететь до цели… в общем, сейчас он в отъезде.
— Ну, так рассчитаетесь со мной, когда он вернется, — бормотал Фенек и совал в руки пану Копферкингелю коробочку, — у меня еще кое-что осталось, а это вы возьмите. Возьмите хотя бы из-за дрозофилы фунебрис… берите же, пан Копферкингель! — И Копферкингель, кивнув, поблагодарил и взял коробочку.
В коридорах пахло дезинфекцией, пани Лишкова стояла с косынкой в руке у дверей зала ожидания, собираясь уходить. Беран и Заиц еще не появлялись.
— Я сегодня пораньше, — сказал пан Копферкингель пани Лишковой, подходя к ней с коробочкой. — Это чтобы увидеть вас.
— Вам и без меня есть на что посмотреть, — негромко ответила она, повязывая косынку.
— Вы об этих несчастных в печах? Дорогая моя, я нормальный человек, и это зрелище не может не трогать меня. Но вы-то — живая. Неужели весь смысл вашей жизни — убирать здесь каждое утро? Вставать ни свет ни заря, ехать сюда, чтобы только навести блеск — и вернуться домой? Знаете, пани Лишкова, в последние дни я часто о вас вспоминал — даже на приеме у врача..
А потом он сказал:
— Сами знаете, какое сейчас время. Объявлена мобилизация. Вам надо бы поискать человека, который станет вас опекать, нельзя жить одной. Давайте сегодня вечерком поговорим обо всем этом! Немного отдохнем, встряхнемся, рассеемся… — И он, не спуская глаз с ее голой шеи, придвинулся к ней поближе. Женщина вытаращила глаза, вскрикнула и пустилась наутек по коридору, мимо печей к раздевалке. Откуда-то послышался голос пани Подзимковой — что, мол, случилось?
— Смерть в крематории, — объявил пан Копферкингель, все так же держа в руках коробочку с мухами и портфель. — Пани Лишкова меня испугалась.
Пани Подзимкова появилась из-за печей и улыбнулась ему, а он улыбнулся ей в ответ.
— Пан Копферкингель, вам шутки, а у меня мороз по коже. У печей не шутят.
— Вы правы, — опять улыбнулся Копферкингель, — но вы же знаете, пани Подзимкова, у меня и в мыслях не было ничего плохого. Пани Лишкова — красивая одинокая женщина, у нее никого нет, время сейчас тревожное, мобилизация, и я только хотел поговорить с ней, пригласить ее куда-нибудь, хотя бы домой… а бедняжка испугалась. Ну что же, может быть, в другой раз.
— Понимаешь, Йозеф, — спустя несколько минут объяснял он Заицу, войдя в раздевалку, где шел разговор о немцах и о мобилизации и где были все — и Беран, и Дворжак, который, впрочем, молча стоял в углу, застегивая комбинезон, — понимаешь, время сейчас тревожное, мобилизация, но это все политика, а она меня не интересует. Я противник насилия, страданий, нищеты, а главное — войны. Одну я уже пережил, и с меня вполне довольно. Я-то знаю, что тогда вынесли люди! Нужду, разлад в семье и разводы, кровь, боль… даже кони — и те натерпелись. Я против войны, вот и вся моя политика. И это я говорю несмотря на то, что во мне есть капля немецкой крови, а супруга моя — вообще немка по матери, но ведь никто не выбирает свое происхождение… Ну что, вы уже перестали нервничать? — повернулся он к пану Дворжаку. — Курить вы стали меньше, со временем привыкнете, освоитесь — и, надеюсь, вообще бросите курить. У моей Зины, — улыбнулся он, доставая сверток с бутербродами, — скоро день рождения, а я никак не придумаю, что ей подарить. Мы только что узнали о ее дружбе с неким паном Милой, судя по фотографии, это хороший, воспитанный мальчик из приличной семьи. Но будь мы даже знакомы лично, я не мог бы посоветоваться с ним насчет подарка — он бы ей все выболтал. Вот я и мучаюсь, что бы ей купить. — И он взглянул на коробочку с мухами, которую перед тем сунул в угол. — Пан Дворжак, не подскажете ли, что подарить семнадцатилетней девушке? Вам это, наверное, виднее.
