Роже Гар - Семья Тибо (Том 3)
Он с улыбкой обернулся к ней. Угадывала ли она его мысли? Быть может. Она не говорила ни слова. Несколько мгновений он молчаливо глядел на нее. Сегодня он вновь обрел ее тут, в этой самой гостиной; как тогда, она в совершенстве владела собой, сдержанная, но без всякой робости, с тем же честным, немного суровым взглядом, с чистым и полным тайны лицом...
- Женни, я бы хотел, чтобы вы мне показали комнату вашей мамы, можно?
- Пойдемте, - сказала она, не выказав удивления.
Он знал до малейших деталей также и эту комнату, со стенами, увешанными фотографическими карточками, с большой кроватью, застланной зеленым шелковым покрывалом и покрытой гипюром. Даниэль вводил его в эту комнату, предварительно постучав в дверь. Чаще всего г-жа де Фонтанен сидела в одном из двух больших кресел перед камином, под розовым отсветом абажура, читая какой-нибудь трактат по вопросам морали или же английский роман. Она клала открытую книгу на колени и встречала молодых людей сияющей улыбкой, как будто ничто не могло обрадовать ее больше, чем их посещение. Она усаживала Жака против себя и, ободряюще глядя на него, расспрашивала о его жизни, об учении. И если Даниэль пытался поправить падающие головешки, мать быстрым движением, словно играя, отбирала у него щипцы. "Нет, нет, - смеясь, говорила она, - оставь, ты не знаешь нрава огня!"
Ему пришлось сделать усилие, чтобы оторваться от этих воспоминаний.
- Пойдемте, - сказал он, направляясь к выходу.
Женни проводила его в переднюю.
Он вдруг поглядел на нее с таким серьезным видом, что ее охватил какой-то беспричинный страх, и она опустила голову.
- Были вы когда-нибудь счастливы здесь? По-настоящему счастливы?
Прежде чем ответить, она стала добросовестно рыться в своем прошлом, вновь пережила в течение нескольких секунд все ушедшие годы, когда она была ребенком, впечатлительным и скрытным, многое понимающим, сосредоточенным и молчаливым. В сером однообразии этих лет были, правда, просветы: нежность матери, любовь Даниэля... И все же - нет... Счастливой, по-настоящему счастливой? Нет, никогда.
Она подняла глаза и отрицательно покачала головой.
Она увидела, как он глубоко вздохнул, решительным жестом откинул со лба свою прядь и вдруг улыбнулся.
Он ничего не сказал; он не смел обещать ей счастье, но, не переставая улыбаться и смотреть ей в глаза, в самую их глубину, взял обе ее руки, как сделал это, когда пришел, и прижал их к своим губам. Она же не спускала с него глаз. Она чувствовала, как сердце ее бьется, бьется...
Лишь гораздо позже поняла она, с какой отчетливостью образ Жака такого, каким он стоял здесь, склонившись к ней, - запечатлелся именно в этот момент в ее памяти; с какой резкостью, словно в галлюцинации, будут в течение всей ее жизни возникать перед ней этот лоб, эта темная прядь, этот пронизывающий взгляд, непокорный и смелый, эта доверчивая улыбка, сияющая обещанием счастья...
XLIII
Словно в далекой провинции, оглушительный перезвон колоколов церкви св. Евстахия наполнил своим гулом двор большого дома и рано разбудил Жака. Первая его мысль была о Женни. Накануне вечером, до того момента, когда им овладел сон, Жак раз двадцать вспоминал свое посещение квартиры на улице Обсерватории, вызывая в памяти все новые и новые подробности. Несколько минут он лежал, вытянувшись на кровати, и равнодушно обозревал обстановку своего нового жилища. На стенах проступали пятна сырости, потолок облупился, на крючках висела чья-то ветхая одежда; на шкафу были нагромождены связки брошюр и листовок; над цинковым умывальным тазом поблескивало дешевое зеркальце, покрытое следами брызг. Какую жизнь вел товарищ, которому принадлежала эта комната?
Окно всю ночь оставалось открытым; несмотря на ранний час, со двора поднималась зловонная духота.
"Понедельник, двадцать седьмого, - сказал он про себя, заглянув в свою записную книжку, лежавшую на ночном столике. - В десять утра ребята из ВКТ... Затем нужно будет заняться вопросом об этих деньгах, повидаться с нотариусом, с биржевым маклером... Но в час я буду у нее, буду с нею!.. Потом в половине пятого собрание в Вожираре в честь Книппердинка... В шесть пойду в "Либертэр"... Вечером - манифестация... Вчера в воздухе так и пахло уличными схватками. Сегодня может завариться каша... Не вечно на бульварах хозяйничать этим юным патриотам! Подготовка к вечерней манифестации идет хорошо. Всюду расклеены афиши... Федерация строительных рабочих выпустила воззвание к профессиональным союзам... Важно, чтобы это профессиональное движение было прочно связано с деятельностью партии..."
Он выбежал в коридор, налил в кувшин воды из-под крана и, обнажившись до пояса, облился прохладной водой.
Внезапно ему припомнился Манюэль Руа, и он мысленно продолжал свой спор с молодым врачом. "По сути дела, вы обвиняете в антипатриотизме тех, кто восстает против вашего капитализма! Достаточно выступить против вашего строя, чтобы прослыть плохим французом! Вы говорите: "родина", - ворчал он, обливая голову, - а думаете: "общество", "класс"! Защита родины у вас не что иное, как замаскированная защита вашей социальной системы. Зажав в руках концы полотенца, он крепко растер себе спину, мечтая о грядущем мире, где различные страны будут существовать в качестве автономных местных федераций, объединенных под эгидой одной пролетарской системы.
Затем мысль его снова вернулась к профессиональному движению: "Чтобы делать настоящее дело, надо работать внутри профессиональных союзов..." Тут он снова нахмурился. Зачем он здесь, во Франции? Да, информация, - и он старается справиться с этим делом как можно лучше: еще вчера он отослал в Женеву несколько кратких "донесений", которые Мейнестрель, наверно, сумеет использовать, но он нисколько не переоценивал свою роль наблюдателя и осведомителя. "Приносить пользу, настоящую пользу... Действовать..." Он приехал в Париж с этой надеждой, и его злило, что он играет роль простого зрителя, только регистрирует разговоры, новости и ничего не делает, - просто не может ничего сделать! Никакое действие невозможно сейчас в области интернациональных революционных связей, которою он вынужден был ограничиться. Не может быть никакого реального действия для тех, кто не член настоящего боевого отряда, кто не входит - и уже давно - в какую-нибудь конкретную, вполне оформленную организацию. "Это и есть проблема одиночки перед лицом революции, - подумал он с внезапным чувством уныния. - Я порвал с буржуазией из инстинктивного стремления бежать... Это было возмущение одиночки, а не классовый протест... Я все время занимался самим собою, искал в самом себе... "Никогда ты не станешь настоящим революционером, камрад!" Ему вспомнились упреки Митгерга. И, подумав об австрийце, о Мейнестреле, обо всех тех смелых и реально мыслящих политиках, кто раз и навсегда примирился с необходимостью революционного кровопролития, он почувствовал, как его снова хватает за горло мучительный вопрос о насилии... "Ах, если бы мне суметь когда-нибудь освободиться... Отдаться целиком... Освободиться, отдавшись без остатка..."
Он кончил одеваться в том состоянии смятения и подавленности, которое часто на него находило, но, к счастью, продолжалось недолго, быстро рассеиваясь при столкновении с кипучей внешней жизнью.
"Ну, пойдем за новостями", - встряхнувшись, сказал он самому себе.
Этой мысли было достаточно, чтобы поднять его настроение. Жак повернул ключ в замке и быстро вышел на улицу.
Из газет он узнал не слишком много. Правые листки подняли шум вокруг демонстраций, устроенных Лигой патриотов перед статуей Страсбурга. В большинстве же тех органов, которые помещали информацию, официальные сообщения щедро обволакивались многословными и противоречивыми комментариями. Казалось, газеты получили директиву осторожно перемежать нотки беспокойства и надежды на благополучный исход. Левая пресса призывала всех сторонников мира принять вечером участие в демонстрации на площади Республики. "Батай сэндикалист" на первой странице напечатала лозунг: "Сегодня вечером - все на бульвары!"
Прежде чем отправиться на улицу Бонди, где встреча у него была назначена лишь на десять часов, Жак забежал в "Юманите".
У кабинета Галло к нему пристала старая партийная активистка, с которой он был знаком, так как встречался с ней на совещаниях в "Прогрессе". Она уже пятнадцать лет была членом партии и в настоящее время работала редактором в "Фам либр"{47}. Ее называли "матушка Юри". Она пользовалась всеобщей симпатией, хотя все старательно избегали попадаться ей на глаза, спасаясь от ее невероятной болтливости. Бесконечно услужливая, готовая, не щадя себя, целиком отдаться любому благородному делу, она ужасно любила рекомендовать людей друг другу и проявляла совершенную неутомимость, несмотря на свой возраст и болезнь (у нее было расширение вен), когда речь шла о том, чтобы найти занятие для безработного или вообще выручить товарища. Она мужественно укрывала у себя Перинэ, когда у того были неприятности с полицией. Это было странное создание. Седые растрепанные пряди волос придавали ей на митингах вид "керосинщицы"{47}. Лицо до сих пор оставалось красивым. "Фасад-то у нее сохранился, - говорил Перинэ на своем жаргоне жителя предместий, - но витрину малость дождичком подмочило".
