Джон Голсуорси - Темный цветок
"Я так долго ехал, расставшись с Тиролем" (он не отважился поставить: "расставшись с Вами"), "мне казалось, это путешествие никогда не кончится. Но все-таки теперь оно позади - почти. Я всю дорогу думал о Тироле. Для меня это было счастливое время, счастливейшее в моей жизни. И теперь, когда оно прошло, я стараюсь утешить себя, думая о будущем, но ближайшее будущее для меня не слишком радостно. Каковы-то сегодня наши горы? Передайте им от меня привет, особенно тем, которые похожи на львов, что приходят понежиться в лунном свете, - боюсь, Вы не узнаете их по этому рисунку" (тут следовал набросок). "А это церковь, где мы были, а в ней некто стоит на коленях. А вот это долженствует изображать "надутых англичан", которые глядят, как некто очень поздно возвращается в гостиницу с альпенштоком в руке, - только мне лучше удались "надутые англичане", чем некто с альпенштоком. Как жаль, что я не принадлежу к их компании и не нахожусь сейчас в Тироле. Я надеюсь получить от Вас вскоре письмо и надеюсь, там будет написано, что Вы уже собираетесь обратно. Мой опекун будет ужасно рад, если Вы приедете и погостите у нас. Он вполне сносный старик, если познакомиться с ним поближе, и еще после свадьбы у нас будет гостить его сестра миссис Дун с дочкой. Если Вы с мистером Стормером не приедете, это будет просто убийственно. Я хотел бы написать о том, как хорошо мне было в Тироле, выразить все, что я чувствую, но это мне не под силу, так что, пожалуйста, вообразите это себе сами".
И точно так же, как он не знал, какое написать обращение, не мог он теперь придумать, как подписаться, и поставил только: "Марк Леннан".
Отправил он письмо в Эксетере, где была пересадка, и мысли его совсем ушли от прошлого к будущему. Теперь, приближаясь к дому, он все больше думал о сестре. Через два дня она уедет в Италию, и он долго ее не увидит. Воспоминания обступили его, протягивая к нему руки. Как они с сестрой гуляли в саду и спускались на крокетную площадку, и она рассказывала ему всякие истории, обнимая его рукой за плечи, потому что она ведь на два года старше и тогда была выше его. Как они всегда болтали подолгу в первый день каникул, когда он приезжал домой, и как пили по этому случаю чай с вареньем - сколько кому захочется - в старой классной комнате с готическими окнами за ситцевыми занавесками в цветочек, - только они вдвоем и старушка Тринг (почтенная гувернантка, чьей власти над питомицей теперь пришел конец), да иногда еще беленькая Сильвия, если она в это время гостила там со своей матерью. Сесили всегда понимала его, когда он рассказывал, как плохо учиться в школе, где зверьми и птицами интересуются, только если хотят их убить, где ничего не рисуют, не лепят, - вообще ничего стоящего не делают. Они, бывало, уходили из дому и бродили по берегу реки или в парке, где все так дико и живописно: корявые дубы, огромные камни-валуны, чье присутствие в парке старый кучер Годден однажды объяснил так: "Не иначе как их потоп сюда занес, мастер Марк". Эти и им подобные воспоминания толпой теснились вокруг него. И когда поезд еще только подъезжал к станции, он в нетерпении устремился к дверям, чтобы спрыгнуть и броситься прямо к сестре. Вон и платформа с залом ожидания и с оградой, увитой цветущей жимолостью. Удивительно цветет жимолость в этом году! А вон и она, одна стоит на платформе. Но нет, это не Сесили! Он вышел из вагона, ощущая в сердце странную пустоту, будто воспоминания сыграли с ним шутку. Это и в самом деле была какая-то другая девушка, с виду лет шестнадцати, не более, в соломенной шляпке с большими полями, закрывавшими ее волосы и пол-лица. На ней было голубое платье, за поясом - веточка жимолости. Кажется, она ему улыбалась и ждала, что он ей тоже улыбнется. Он так и сделал. Тогда она подошла и сказала:
- Я - Сильвия.
Он отозвался:
- О! Вот спасибо, с вашей стороны ужасно мило, что вы приехали меня встретить.
- Сесили страшно занята. Я приехала на двуколке. А у вас много багажа?
Она подхватила его портплед, который он у нее тут же отнял; подняла сумку - он и это взял у нее из рук; и они пошли к двуколке. Там стоял мальчик-грум и держал под уздцы низкорослого серебристо-чалого конька с черной гривой и черным неподрезанным хвостом. Она сказала:
- Ничего, если я буду править? Я как раз учусь. Он ответил:
- Ну, конечно.
Она уселась на козлы; он заметил, что глаза у нее сияют от радостного волнения. Принесли и уложили в двуколку его чемоданы, и он сел рядом с нею. Она крикнула:
- Отпускай, Билли!
Чалый конек рванулся мимо маленького грума, который, сверкнув на солнце голенищами сапог, ловко вскочил на запятки. Двуколка быстро обогнула станцию, и Леннан, видя, что у его возницы губы слегка приоткрылись от напряжения, заметил:
- Он у вас своевольничает.
- Да, немножко. Но ведь он милый, верно?
- Да, ничего себе.
О! Когда приедет она, он будет ее катать; они уедут одни на этой двуколке, и он покажет ей все окрестности! Его пробудил к действительности голосок:
- Ой, он сейчас шарахнется!
В тот же миг двуколку рвануло в сторону. Чалый перешел в галоп.
Оказывается, на пути попалась свинья.
- Правда, он сейчас такой красивый? А мне надо было его хлестнуть, когда он дернул в сторону, да?
- Да нет, лучше не надо.
- Почему?
- Потому что лошади - это лошади, а свиньи - это свиньи. И для лошадей вполне естественно шарахаться от свиней.
- А-а!
Он поглядел сбоку на ее лицо. Линия щеки и подбородка у нее мягкая и довольно красивая.
- А я ведь вас не узнал, - оказал он. - Вы так выросли!
- А я вас сразу узнала. И голос у вас все такой же, пуховый.
Они опять немного помолчали, пока она вдруг не призналась:
- Он и вправду не слушается поводьев. Это он домой торопится.
- Давайте я теперь буду править?
- Да, пожалуйста.
Он встал и взял у нее вожжи, а она пригнулась и под вожжами пробралась на его место. Волосы у нее пахли в точности, как свежее сено.
Избавившись от обязанностей возницы, она принялась с интересом разглядывать Маржа своими яркими голубыми глазами.
- Сесили боялась, что вы не приедете, - заметила она вдруг. - Что за люди эти старики Стормеры?
Он почувствовал, что краснеет, подавил волнение и ответил:
- Это только он старый, а ей лет тридцать пять, не больше.
- Тридцать пять - это тоже старая.
Он удержался от ответа: "Конечно, для такого ребенка, как вы, все старые", - и вместо этого поглядел на нее. Точно ли она такой уж ребенок? Роста она, кажется, довольно высокого (для девушки) и не очень худощава, а в лице ее есть что-то чистосердечное, мягкое, словно ей очень хочется, чтобы все были к ней добры.
- Она очень красивая?
На этот раз он не покраснел: слишком уж велико было смятение, вызванное ее вопросом. Если он скажет: "Да!" - то словно перед всем миром признается в своем обожании, иной же ответ был бы просто предательством, подлостью. Поэтому он все же сказал: "Да", - изо всех сил прислушиваясь к собственному голосу.
- Я так и думала. Она вам очень нравится?
Он с трудом подавил что-то подкатившее к горлу и опять сказал:
- Да.
Ему захотелось возненавидеть эту девочку, но почему-то это было невозможно: она казалась такой кроткой, такой доверчивой. Она глядела теперь прямо перед собой, и губы у нес все еще были приоткрыты, так что это у нее, видно, не зависело от нрава чалого конька Болеро, и все равно, рот у нее красивый и носик тоже, коротенький, прямой, и подбородок, и вся она такая беленькая. Мысли его вернулись к другому лицу, яркому, полному жизни. И вдруг он обнаружил, что не может себе его представить - впервые за все время разлуки оно отказывалось возникнуть перед ним.
- Ой! Смотрите!
Она тянула его за рукав. На луг за живой изгородью с неба камнем падал ястреб.
- О-о, Марк! Он схватил его, схватил!
Она спрятала лицо в ладони, а ястреб с крольчонком в когтях уже взмывал ввысь. Все это было так красиво, что Леннан даже не испытал жалости к погибшему кролику, но девочку ему хотелось погладить по голове, успокоить. Он сказал:
- Ну, ладно, ладно, Сильвия, ну, не надо. Кролик уже мертвый. И вообще, ведь это же закон природы.
Она отняла ладони - казалось, она вот-вот заплачет.
- Бедный кролик! Он был совсем еще маленький!
XII
Назавтра под вечер он сидел в курительной комнате с молитвенником в руках и, морща лоб, читал венчальную службу. Молитвенник был миниатюрный, специально рассчитанный на то, чтобы не оттопыривать кармана. Впрочем, это не имело значения, ибо даже если бы Марк и мог разобрать слова, он все равно не понял бы, что они означают, поскольку занят он был размышлениями на тему о том, как лучше обратиться с некоей просьбой к некоей персоне, которая сидела позади него за большим бюро с выдвижными крышками и выбирала из коробки искусственных мух для наживки. Наконец он остановился на следующем:
- Горди! (Почему они называли его Горди, трудно сказать, - то ли это было уменьшительное от его имени Джордж, то ли видоизмененное "гардиан", опекун.) - Как скучно будет, когда уедет Сесили, верно?
