Уильям Теккерей - Из Заметок о разных разностях
Обзор книги Уильям Теккерей - Из Заметок о разных разностях
Теккерей Уильям Мейкпис
Из 'Заметок о разных разностях'
Уильям Мейкпис Теккерей
Из "Заметок о разных разностях"
О двух мальчиках в черном
У изголовья моей кровати я держу Монтеня и "Письма" Хауэла. Если случается проснуться ночью, я беру одну из этих книг, чтобы погрузиться в сон под неспешную болтовню автора. Они всегда говорят лишь о том, что их занимает, и это не надоедает мне. Я с удовольствием слушаю, как они снова и снова заводят речь о прошлых днях. Их истории я читаю в полудреме и большую часть не запоминаю. Для меня не секрет, что изъясняются они грубовато, по я не придаю этому значения. Они писали в духе своего времени, а тогда это было так же естественно, как ныне для шотландского горца или готтентота обходиться без той принадлежности мужского туалета, которая привычна для нас. Не станем же мы возмущаться всякий раз, встретив в Кейптауне или Инвернессе человека в легкой национальной одежде и с голыми ногами. Мне и в голову не приходило, что "Сказки тысячи и одной ночи" - предосудительная книга, до тех пор пока не случилось прочесть переработанное издание ее "для семейного чтения". Вы можете сказать: "Qui s'excuse..." {Кто оправдывается... (тот признает свою вину) (франц.).} Но, помилуйте, я пока ни перед кем не провинился! Попросту я хочу заранее избавить себя от упреков со стороны почтеннейшей миссис Гранди. И, повторяю, мне нравится и вряд ли когда-нибудь наскучит слушать безыскусную болтовню двух дорогих моему сердцу старых друзей - господина из Периге и маленького чопорного секретаря при дворе Карла I. Их увлеченность собой ни в коей мере не отвращает меня. Я, кажется, всегда с удовольствием буду слушать тех, кто в разумных пределах рассказывает о самом себе. Да и о чем еще человек может говорить с большим знанием дела? Когда я ненароком наступаю своему приятелю на мозоль, он клянет меня за неловкость, не кривя душой. Он говорит о своем, и чувство досады и боли выражается в его словах искренне и правдиво. Я знаю это по собственному опыту: очень давно, в 1838 году, меня как-то обидели, и до сих пор, когда за стаканом вина я вдруг вспоминаю об этом случае, то всегда чувствую неодолимую потребность рассказать о нем. Будто мне наступают на мозоль, и боль пронизывает меня, и я возмущаюсь, и даже, кажется, разражаюсь проклятиями. Не далее как в прошлую среду я рассказал свою историю за обедом. Случилось это так.
"Мистер Разные Разности, - обратилась ко мне сидящая рядом дама, - чем это объяснить, что в ваших книгах определенная категория людей (представлять ее могут как мужчины, так и женщины, - в данном случае не это главное), так вот, чем вы объясните, что определенная категория людей в ваших произведениях постоянно подвергается наладкам: вы в ярости обрушиваетесь на них и начинаете жалить, колоть, поддевать, изничтожать и попирать ногами?"
И тут я не удержался. Конечно, мне не следовало этого делать. Между закуской и жарким я рассказал ей свою историю, всю как есть. Рана моя вновь начала кровоточить. Я испытывал страшную боль, острую и мучительную, как никогда. Даже если суждено мне прожить половину Титонова века, все же и тогда не затянется эта рана в моем сердце. Есть такие страдания и обиды, которые ничто не в силах излечить. Конечно же, вам, добрейшая миссис Гранди, ничего не стоит объяснить мне, что это не по-христиански, что следует прощать и забывать, и так далее и тому подобное. Но как заставить себя забыть? Как мне простить? Я могу простить приглашенного из ресторации слугу, который разбил на том обеде мой чудесный старинный графин. Я не собираюсь за это расправляться с ним. Но никакая сила не может уже вернуть мне эту вещь.
Итак, я рассказал своей соседке ту злосчастную историю. Это было эгоистично. Думал я тогда, разумеется, только о себе. Но поведение мое было естественным, и рассказывал я истинную правду. Вас раздражает, когда кто-то заводит разговор о самом себе? Но это оттого, что вы сами настолько заняты лишь своим "я", что "я" друтого человека вам уже не интересно. Проявите же внимание к другим, к их жизни. Позвольте им болтать и изливаться перед вами, как я позволяю делать это моим дорогим старым себялюбцам, о которых я говорил вначале. А когда вам наскучит их беседа и взор ваш устало затуманится, отложите книгу, поскорей задуйте свечу и dormez bien {Приятных снов (франц.).}. Я сам желал бы написать такую книгу на сон грядущий - чтобы над ней можно было и поразмышлять, и чему-то улыбнуться, а порой и зевнуть, - такую книгу, про которую вы могли бы сказать: "Что ж, хотя автор и грешит тем-то и тем-то, но у него доброе сердце (пусть иные мудрецы и чернят его почем зря, делая из него какое-то пугало), и, право, ему можно верить". Мне хотелось бы, чтобы то, о чем я вспоминаю, способно было временами растрогать вас и найти отклик в вашей душе, чтобы вы признались себе: "Io anche {И я (итал.).} точно так же когда-то думал, чувствовал, радовался, страдал". Но ведь достичь этого можно не иначе как углубившись в самого себя. Linea recta brevissima {Прямая линия - наикратчайшая (лат.).}. Эта прямая, идущая из глубины своего "я", - поистине есть кратчайший путь, самый простой и непосредственный способ установить связь с другим человеком. Кроме того, он позволяет представить вещи в их истинном свете. Сочинители порой прибегают к таким оборотам, как, например: "Автор настоящего труда уже неоднократно отмечал...", или: "Пишущий эти строки полагает...", или: "Мистер Разные Разности выражает глубокую признательность уважаемому читателю и берет на себя смелость заявить..." - и тому подобное. Насколько же лучше прямое "я", чем эти гримасы показной скромности! И хотя мои заметки посвящены разным разностям и могут нас завести бог знает куда, все же я, с вашего позволения, буду вести свою речь по кратчайшей прямой простого и открытого "я". А когда эти свидетельства моего эгоизма будут собраны в книгу, - что в один прекрасный день может случиться, если мои мысли и чернила будут и дальше течь, не встречая преград, - то в таком виде они, пожалуй, нагонят на вас скуку. Это все равно, что читать "Письма" Хауэла все подряд, от корки до корки, или уничтожить за один присест целый окорок. А вот съедать время от времени маленький кусочек доставляет удовольствие. Так же как открыть книгу наугад, чему-то улыбнуться, а через некоторое время зевнуть, выпустить ее из рук, и bon soir {Спокойной ночи (франц.).}, и сладких вам снов. Я не раз бывал свидетелем того, как завсегдатаи клубов дремали в креслах, держа в руках книги вашего покорного слуги, - и мне всегда было приятно видеть это. Даже когда спали на моих лекциях, это меня ничуть не трогало - только бы не храпели. Совсем недавно, когда в одной компании мой знакомый А. сказал: "Кажется, вы бросили наконец свои писания о разных разностях, и правильно сделали!" - то я первый присоединился к тому дружному хохоту, которым были встречены его слова. Ведь мне наплевать, поправятся ли Архилоху мои заметки или нет. Вам, уважаемый Архилох, может, не по вкусу овсяная каша, или простокваша, или что-то еще. Ну так отведайте чего другого. Я же не намерен потчевать вас своим кушаньем и укорять, если вы откажетесь от него. В бытность мою в Америке на каком-то обеде я оказался рядом с одной умной и откровенной дамой, которая сказала мне, когда обед подходил к концу: "Мистер Разные Разности, меня предупреждали, что знакомство с вами не доставит мне удовольствия; так оно и случилось". "Что же делать, сударыня, - ответил я с самой неподдельной искренностью, - мне-то ведь все равно!" После чего мы тотчас же подружились и с тех пор относимся друг к другу с большим уважением.
А потому, любезный мой Архилох, если случится, что этот очерк попадет к вам в руки и вы, проворчав: "Какой вздор", - приметесь за что-нибудь другое, то я-то уж из-за этого горевать не стану. Вы можете еще спросить: "С какой стати он назван "О двух мальчиках в черном"! Ведь ни о чем подобном автор даже не упоминает, разве только встреченные им дамы (на которых он, как видно, нагнал скуку) были чернокожие. И что это за самовлюбленное мельтешение, все "я" да "я" - просто божье наказание!" Так вот, дорогой мой, если вы читали "Опыты" Монтеня, то вы согласитесь, что названия своих эссе автор мог бы без малейшего ущерба заменить любыми другими и что заголовок "О Луне" или "О молодом сыре" годился бы не хуже, чем его собственные - "О каретах", "Об искусстве вести беседу", "Об опыте" и о чем угодно. И, кроме того, даже избрав определенную тему (как сейчас), я все же сохраняю за собой право говорить в своих заметках о разных разностях.
Вы, вероятно, помните, как в романе Бальзака волшебная шагреневая кожа всякий раз уменьшалась, едва исполнялось очередное желание героя, и он видел по ней, как постепенно укорачивается его жизнь. А у меня столь сильное желание угодить публике, что я для этого готов пожертвовать своей любимой историей. Я собираюсь зарезать курицу, несущую золотые яйца. Когда этот очерк будет напечатан и разойдется по стране, я не смогу уже заводить речь о двух мальчиках в черном. Лишь только эти малютки уйдут к типографщикам, они станут общественным достоянием. И я прощаюсь с ними. Я благословляю их. Я говорю им: "Прощайте, мои милые детки". Мне, конечно, жаль расставаться с ними, но, впрочем, рассказав уже о них всем своим друзьям, я не намерен больше таскать их за собой.