Юри Туулик - Салака Мурика
Обзор книги Юри Туулик - Салака Мурика
Юри Туулик
Салака Мурика
Море шумело, но это был не холодный или угрожающий шум, это был голос теплого августовского моря. Проснувшись, я снова почувствовал — уже в который раз за эти дни, — что этот голос сопровождал меня всю жизнь. Всю жизнь? Жизнь-то ведь продолжается.
Я слез с чердака и отлил. Было довольно рано. Даже солнце еще не взошло. Как раз верное время для выхода в море. Но на этот раз не повезло. Сам виноват. Осталось повздыхать.
Кто-то уже возился в комнатах. Сестра пообещала испечь мне большой деревенский хлеб. Да, из трубы уже и дымок струился. Говорил ведь ей вчера, что не надо заводиться с хлебом, что просто возьму с собой банку маринованного угря.
— Пусть будет как всегда, — сказала сестра.
Этот обычай давать отъезжающему в дорогу теплый, только из печи, хлеб велся еще от матери. Наверное, она хотела таким способом дать в дорогу частичку домашнего тепла. У сестры хлеб не получается такой, как у мамы. У сестры получается хлеб, испеченный сестрой. Она и появилась в дверях со словами:
— Послушай, как хорошо море шумит.
— Хорошо, да.
— Когда-то ты написал такой рассказ.
— Какой?
— На Ряймераху шумит море.
— А-а… да… было такое…
По крайней мере сестра еще считает меня писателем. Но настоящего писания уже давным-давно нет. Такого, чтобы слегка даже голова закружилась. Чтобы позже даже самому удивиться: неужели и впрямь это я сам написал?
— Море шумит, как и прежде, — сказала сестра.
— Да.
— А салаку больше не ловят.
— Да, так уж получилось. Пустеют рыбацкие деревни.
— Жаль, правда?
— Ну да.
— Августовская салака была самая жирная.
— Это точно.
— Когда коптили, не было слаще рыбы.
— И не говори.
— Жаль. Жаль-жаль. Помнишь, к твоей свадьбе дядя накоптил такую салаку, что ничего больше и не хотелось есть, кроме нее.
— А что толку?
— Это же была свадьба, и все хвалили.
— Все равно разошлись.
— Я не о том. Я говорю, что копченая салака была ужасно хороша.
— Да. Естественно.
— На бабушкины похороны тоже салаку коптили. Но эта была не такой вкусной. Помнишь?
— Помню-помню.
— Вообще-то, может, все к лучшему… Гости на свадьбе вытирали свои жирные пальцы скатертью, после ее никак было не отстирать.
— Да ты что?
— Конечно. Люди разные бывают. Но я вот еще что скажу, очень хорошая копченая салака была на крестинах у Пихла Ийви. Ты там, кажется, не был?
— Послушай, у тебя хлеб в печи подгорает.
— Ох ты, святый Боже!..
Между тем деревня проснулась. Коровы мычали и петухи кукарекали. Я хотел еще разок пройтись по деревне босиком — дойти до пирса, куда когда-то именно таким августовским утром возвращались с моря лодки с салакой. На деревенской улице встретилась мне одна женщина с коровой на веревке. Женщина сказала корове:
— Милли, ну отойди же в сторонку. Пропусти господина писателя.
— Босой господин идет к морю. Доброе утро!
— Когдай-то ты приехал? — удивилась женщина. — Я и не слыхала.
— Уже позавчера.
— В отпуске что ль?
Этот вопрос всегда вызывал у меня усмешку. Будто у писателя может быть отпуск! Сказал Улде — так звали эту женщину:
— Отдыхать некогда.
— Все должен писать с утра до вечеру?
— Если не писать, придется другое занятие придумать. Вот такие дела, да…
Мне, кажется, удалось изобразить измученное лицо, так что Улда вздохнула. После вздоха она сказала совершенно искренне:
— Бедненький.
В деревне еще умеют трогательно сочувствовать человеку.
— Ты один или с Сийри?
— Один. — Не стал говорить ей, что давно уже не живу с Сийри. Удивительно, что Улда еще не знала этого.
— Передавай ей привет, — сказала Улда. — Она несказанно хороший человек.
— Да, это так.
Улда вдруг как-то неловко засмеялась.
— Одна смешная вещь вспомнилась. Ох уж ни с того ни с сего…
— Что за смешная вещь?
— Помнишь, как нас с тобой в школе прозвали?
— Это было так давно.
— Помнишь?.. Жених и невеста.
— Так, да?
— Так-так. Ан видишь, вышло иначе.
— Улда, тебе повезло. У тебя очень хороший муж.
— Кто знает… Но у каждого жизнь получается, как ему предназначено. Не знаю, почему это вдруг вспомнилось.
После чего корова подняла хвост и кряхтя начала облегчаться: шлеп-шлеп-шлеп.
— И не стыдно тебе, — сказала Улда, оттаскивая животное подальше. — Обшлепаешь писателя.
Улда оттянула корову на середину дороги и зашагала дальше. Но уже через плечо добавила:
— Я тоже иногда хожу на пирс. Там теперь так грустно. Все позаросло…
Улда оказалась права. На берегу буйствовала трава, некошеная, спутанная и порыжелая. Старый сарай для сетей обрушился, и решетина крыши выпирала сквозь камышовые пучки, как голые ребра. Одна ворона, склонив голову набок, сидела на горбатом гребешке крыши и все смотрела в сторону моря. Но там не виднелось ни одной рыбачьей лодки. Возможно, ворона и не ждала больше мужиков с моря. Казалось, это была довольно старая птица. Молодая с любопытством бы поворачивала шею в разные стороны и стала бы пристально следить и за мною. А эта ворона сидела неподвижно, и трудно было отгадать, движутся ли хоть ее зрачки цвета ржавчины. Я подумал, что она узнала меня, по-прежнему считает своим, жителем этого острова. За долгую жизнь она видела слишком много мужчин и женщин, чтобы теперь поворачивать свой клюв по каждую живую душу. Могла бы, увидев меня, хоть каркнуть — подать знак, что узнала. Но в августе редкая птица издает звук, август молчит насколько возможно, август — месяц загадочный. А вот мой рот все же раскрылся, и я со страхом услышал себя произносящим:
— Ворона, а помнишь одного мальчишку с исцарапанными коленками, который каждое погожее утро бежал сюда, вытянув шею к морю, — ведь оттуда приходили рыбачьи лодки с Ряймераху.
Ворона и тут ноль внимания.
— На вешалах сушились скользкие от салаки сети. Этим запахом — запахом рыбы и моря — был заполнен весь мир. Ты, ворона, хотела поклевать головы оставшейся в сетях рыбы, но запуталась когтями в сетях. Ты барахталась и хрипела, жалко было на тебя смотреть. Я высвободил тебя, а ты в благодарность клювом врезала мне в подбородок, до крови. Гляди, этот след у меня и доныне. Видишь?
Ворона не посмотрела. Что удерживало ее так неколебимо на крыше этого повалившегося сарая для сетей!? Определенно где-то на стене сарая еще висел на гвоздике какой-нибудь истлевший обрывок сети с поплавками, а в углу валялась сделанная из лошадиного хвоста веревка. К этим поплавкам и конскому волосу так присохли чешуйки салаки, что их не отодрать никакой силой. Запахи времени проникли оттуда в нос вороне. Я подошел к двери сарая и попытался ее отворить. Дверь жалобно застонала, но не двинулась с места. Я приложился лицом к замшелым доскам, втянул в легкие исходящие из сарая запахи. В глазах потемнело, свет померк. Когда зрение вернулось, я увидел через дверные щели, что в одном углу сарая сложены рядом несколько ящиков для рыбы, почернелых от морской воды и от соков салаки. На этих ящиках сидели мальчишка и девчонка с пылающими лицами, у него на подбородке еще какая-то тусклая отметина. Я пожал плечами, тряхнул головой, отступил на шаг, затем снова шагнул к двери, прищурился, еще раз посмотрел в щель, но теперь в заплесневелом сарае больше не было ни ящиков для рыбы, ни сидящих на них. Только откуда-то до ушей донесся шепот:
— Не надо, мужики придут за сетями… увидят…
Это вроде был голос девчонки, но мог быть и утренний шепот августовского моря. Сырой запах гнили отогнал меня от сарая. Ворона теперь перелетела на покосившийся столб вешала, но и там сидела с невозмутимым спокойствием. Около небольшого низкого мостика чернела одинокая весельная лодка. Я сел на переднее сиденье и на мгновение взял в руки весла. Я никуда не хотел грести, да и времени у меня не было тащиться дальше прибрежных камней, чтобы со стороны, через синеющую водную гладь, посмотреть, как пробуждается деревня. Когда-то рыбачьим утром картина потягивающейся в лучах восходящего солнца деревни захватывала дух.
Чуток подержать в ладонях весла — это был, наверное, ностальгический порыв. Конечно, намного лучше было бы сейчас вместе с Яко вынимать донники и по колебаниям линейной веревки чувствовать, что на крючке: окунь, язь или угорь. У каждой рыбы особенный беззвучный вопль о помощи, надежда спастись перед тем, как ее перевалят через борт лодки. Окунь дергал резко и энергично, язь был сильнее и яростнее, а угорь вжимался в ил и траву, обвивался хвостом вокруг донных камней, все еще надеясь, что придет спасение. Как раз сейчас и было бы такое утро, если бы я вчера не дал Яко так рано бутылку.
Яко обещал червей накопать и крючки наживить, если только бутылку поставлю.
