Александр Барченко - Хозяева воздуха
Обзор книги Александр Барченко - Хозяева воздуха
Александр БАРЧЕНКО
ХОЗЯЕВА ВОЗДУХА
I
На Армянской церкви пробило четыре часа.
Утренняя заря чуть позолотила шапку Машука, а в котловине, куда, прячась в тени чинар, сползали белые фасады домов, спал ещё предрассветный сумрак.
Но, несмотря на ранний час, на извилистых улицах городка царило оживление. Лязгали о плиты тротуара ножны, звенели шпоры, слышался женский смех и французские фразы.
Горбоносые «кинто», распустив полы черкесок, словно летучие мыши, шмыгали на углах, оживлённо обмениваясь друг с другом своими гортанными «в-ва!».
По эспланаде, скрежеща тормозами, сползал трамвай.
Кто пешком, кто в парном плетёном фаэтоне, кто в собственном автомобиле — все спешили к городскому выгону, служившему то ипподромом, то велосипедным треком, то учебным плацем местного гарнизона и конной стражи.
Теперь выгон со стороны города обнесли дощатым забором, и старый духаншик Гарун успел уже примоститься к нему с прилавком, на котором гостеприимно поблёскивали зеленоватые бутыли чихиря. В дальнем конце выгона, превращённого в аэродром, наскоро из жердей и брезентов смастерили ангар.
Там теперь кипела работа. Механик-француз, в синей коротенькой куртке и широких, схваченных у щиколотки зуавах, при свете фонаря протирал щетинистые цилиндрики «Гнома», наполнял резервуары бензином, пробовал работу клапанов.
Перед полётом авиатор Зиновьев испытывал аппарат сам. Он тщательно осмотрел рулевые тяжи, маховичок и педаль и ещё раз проверил, как урегулированы проволоки, стягивающие сверху и снизу крылья «Блерио». Стоит чуть-чуть ослабить или перетянуть одну из них, чтобы все остальные потеряли силу, с точностью рассчитанную на каждый фут поверхности. При неисправности мотора может спасти планирующий спуск, но порча стального скелета влечёт неминуемую гибель.
Зиновьев знал, что сегодня, кроме могучей струи, отбрасываемой винтом, аппарату придётся бороться с ветром, родящимся в ущельях, — и он особенно тщательно регулировал аппарат.
Серая пола брезента поднималась всё чаще: в ангар то и дело заглядывали любопытные.
Зиновьев кончил осмотр аппарата, бросил последний взгляд на мерки резервуаров и распорядился выводить из ангара.
— Не раздумали, Михаил Петрович? — обратился он к коренастому мужчине в кожаной куртке, с «консервами» на козырьке фуражки, попыхивавшему папироской в тёмном углу ангара.
— Ну вот ещё! — ответил тот, лениво поднимаясь. — Только возитесь вы отчаянно!
— Иначе нельзя. Необходимо быть обеспеченными, по крайней мере на два с половиной часа. О спуске в дороге нечего и думать.
— Долго провозитесь?
— Теперь пустяки. Взгляну, как мотор, и с Богом. Завещание сделали?
Михаил Петрович щёлкнул по футляру фотографического аппарата, висевшего через плечо.
— Движимое имущество вместе со мной вдребезги разлетится, а капитал… в редакции забран авансом за месяц — всё в порядке!
Зиновьев переоделся также в мягкую кожаную куртку, застегнул ремни кожаного шлема с наушниками.
Солдаты сапёрного батальона выкатили «Блерио» из ангара, и серая парусина раскрывала теперь широкие объятия на взрыхленной бурой стартовой дорожке.
Старт назначен в половине шестого.
Сумрак редел, и снеговые вершины хребта окрасились нежным розовым светом. Со стороны трибун доносился ропот толпы. Там мигали разноцветные глазки экипажей, пыхтели автомобили.
Группа офицеров и штатских в приплюснутых «спортсменках» потянулась к ангару. Пестрели дамские шляпы.
К Зиновьеву подходили какие-то незнакомые люди. Сыпались пожелания. Дамы испуганно ахали. Какой-то толстый розовый блондин с моноклем и английским пробором пытался что-то советовать авиатору, сыпал малопонятными техническими терминами.
Прибежал, запыхавшись, заведующий аэродромом, отставной капитан второго ранга. Он наскоро пожал руки членам спортивного комитета, встревоженно обратился к авиатору:
— Пётр Васильевич! Что же это вы?.. Побойтесь Бога! До старта меньше двадцати минут!..
— Ну так что ж? Немножко опоздаем, вот и всё. Есть о чём беспокоиться!
— Что вы, что вы? — замахал руками заведующий. — Разве можно? Комитет откажет зачесть вам полёт… Наконец, публика…
— Я плевать хочу на ваш комитет и зачёты, — рассердился Зиновьев. — Я лечу не для вашего нищенского приза. А публика… Здесь не цирк, не представление!
— Однако всё-таки…
— Что за дикая формалистика, в самом деле? Хребет станет ниже, что ли, если мы на десять минут позже поднимемся? Михаил Петрович! Пойдёмте, ну их!..
Журналист потушил папироску, полез за Зиновьевым в люк аппарата.
— Прошу очистить площадку! — суетился заведующий. — Господа! Покорнейше прошу!..
Зиновьев приладился к педали, выправил руки и обернулся к спутнику:
— Удобно вам?
— Отлично! — ответил тот, прилаживая фотографический аппарат к борту. — Отлично. Совсем как в автомобиле.
— Контакт? — пискнул голос француза-механика.
— Есть! — привычным звуком бросил Зиновьев, взявшись за нагнетательный баллон.
Со страшной силой струя воздуха ударила в лицо. Слышно было, как аппарат просится вперёд, подбираясь и вздрагивая. Сердитый кашель мотора перешёл в высокий прозрачный звенящий храп.
Зиновьев поднял левую руку.
Упругим, живым движением, мягко приседая на рессорах, побежал аппарат по рыхлой земле.
Зиновьев двинул маховичком, и чёрные навесы трибун вместе с огоньками сразу уползли под крылья. Новый некрашеный забор словно ложится на землю. Правильными рядами, как подкошенные, валятся чинары и тополя. На смену шатается новая щетина деревьев.
Зиновьев шевелит ногой, — и из-под левого крыла выползает трамвайный павильон с разноцветными грибами шляп и фуражек. Снизу доносится радостный тысячеголосый рёв.
Аппарат огибает угол. Правое крыло клонится вниз, и Зиновьев чувствует, не глядя, как инстинктивная боязнь перевесить толкает влево непривычное тело его спутника.
Немного вразвалку, забираясь всё выше и выше, «Блерио» описывает два круга над аэродромом. Вот, на третьем кругу, он уже на высоте трёхсот метров.
Зиновьев шевелит маховичком — и аппарат ещё круче забирается ввысь.
Теперь серая спина трамвая ползёт маленьким жуком. Людей нельзя уже разобрать, а разноцветные крыши домов мелкими пятнышками маячат в тёмно-зелёном бархате чинар и кипарисов.
Широким размахом аппарат выправляет крылья над городом — и прямо перед глазами лётчиков, облитые ярко-розовым светом восходящего солнца, вырастают утёсистые громады.
Зиновьев давит на маховик. Аппарат на высоте тысячи метров…
II
Мотор работает безукоризненно. Второй час уже на исходе. Зиновьев весь слился с механизмом аппарата, ни на секунду не отрывает рук от руля.
Его спутник, приладив с борта фотографическую камеру, то и дело пощёлкивает, меняя катушки.
Внизу плывут теперь одетые снегом, изрезанные ветвистыми жилами ущелий вершины. Одинокие утёсы торчат там и сям, словно напёрстки.
Тускло мерцают чашки горных озёр.
Винт рвёт серую грудь облаков, обдает лицо влажною пылью. Барограф показывает уже тысячу восемьсот метров. Ниже идти опасно. Ветер мечется в глубине ущелий, разбивается об утёсы, рождает восходящие течения воздуха, заставляя «Блерио» поклёвывать носом, как лодку, взбегающую на волну.
Ещё каких-нибудь полчаса — и задача перелететь через Кавказский хребет выполнена. По ту сторону гор в эти часы сравнительно тихо, и все шансы за то, что спуститься можно будет спокойно. Только бы не изменил мотор. Его то затихающий, то полно и сочно звенящий, гортанный, туго натянутый голос словно баюкает спутника Зиновьева. Сам авиатор чутким ухом напряжённо ловит эти звуки. Каждую минуту среди них может проскользнуть предательский треск холостой вспышки.
Солнце уже высоко. Оно золотою каймою чертит теперь снеговые вершины, не посылая тепла. Холод даёт знать на двух почти тысячах метров высоты.
Иногда аппарат тонет весь в влажном тумане огромного облака, и тогда кажется, будто он повис неподвижно. Тянет поднять крышку люка — убедиться, идёшь или нет.
Говорить трудно. Ветер рвёт и съедает звуки, кидая в уши тусклые обрывки.
Зиновьев повернул голову к спутнику, словно желая посоветоваться с ним взглядом, и снова надавил руль высоты. Страшная бледность покрыла его лицо. Он чувствовал рукою, что рулевой тяж заело.
Маховичок шёл туго, потом, будто соскочив с чего-то, пошёл мягче, и ему показалось, что аппарат не меняет уклона.
Нет, это только кажется… Но Зиновьев ясно чувствует, как от толчка снова вздрагивает хвост аппарата. Ещё и ещё… Теперь услыхал, должно быть, и его спутник. Зиновьев почувствовал, как тот повернулся назад.
Зиновьев чувствует, как он колотит его ребром ладони по спине — их условный знак.
Авиатор обернулся, инстинктом привычки осязая уклоны. Над хвостом аппарата неуклюже кувыркалось, борясь со струёй, гонимой винтом, что-то огромное, чёрное. Зиновьев не сразу узнал в этой взъерошенной массе перьев и пуха орла-стервятника. Огромный хищник, с крыльями почти сажень в размахе, покинул своё жилище, очевидно обеспокоенный шумом пропеллера. Он и не думал пугаться. Он просто решил проучить нарушителя своего покоя — и теперь старался вцепиться в спину диковинной птице, тщетно пытаясь справиться с воздушным вихрем пятидесятисильного «Гнома».
