Неизвестен Автор - Три монаха
Неизвестен Автор - Три монаха краткое содержание
Автор неизвестен
Три монаха
ИЗ ЯПОНСКОЙ ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНОЙ ПРОЗЫ XV-XVI ВЕКОВ
ТРИ МОНАХА
Предлагаемая вниманию читателей повесть "Три монаха" принадлежит к числу наиболее интересных и оригинальных созданий японской повествовательной прозы XV-XVI веков, известной под названием "отогидзоси" - "занимательные книги".
Возникновение и широкое распространение прозы отогидэоси было связано с развитием японского феодального города и формированием новой читательской аудитории - горожан. Ранняя городская культура Японии складывалась на фоне богатейшего художественного наследия предшествующих веков. Безымянные создатели отогидзоси черпали материал для своих произведений как из фольклорной традиции, так и из повестей и романов знаменитой хэйанской эпохи (IX - XII вв.), рыцарского эпоса, сборников буддийских рассказов.
Проза отогидзоси отмечена жанровым и стилевым многообразием. Значительное место в ней принадлежит жанру повести-исповеди, призванной не только развлекать читателя, но и воспитывать его, наставляя на путь истинной веры. В повести "Три монаха" отчетливо выражены идеи дзэн-буддизма, под знаком которого развивались многие виды искусства того времени.
Традиции отогидзоси жили в литературе последующих веков. В них черпали вдохновение замечательные мастера японской прозы - от Ихары Сайкаку (1642-1694) до Дзюнъитиро Танидзаки (1886- 1965).
"Занимательные книги" XV-XVI веков по сей день любимы в Японии. Запечатлев широкую картину нравов, мыслей и чувствований человека того времени, они составили одну из ярких страниц художественной культуры японского народа.
I
В глухом краю, далеко от столицы, есть обитель Коя1. Не сыскать поблизости людских селений, только высятся со всех сторон горы да тянутся внизу глубокие ущелья. Все объято безмолвием. Не мудрено, что с тех самых пор, как Кобо-дайси2 отошел в небытие, местность сию почитают священной и ждут здесь пришествия будды Мироку3. Иные из отшельников, поселившихся на горе Коя, проводят время в молчаливом созерцании, как велит секта Дзэн 4, другие погружены в молитвы - всяк на свой лад взыскует спасения от мирской суеты.
Однажды в обители Коя встретились три монаха. Завязалась меж ними беседа, и тогда один из них молвил:
- Все мы трое монахи. Пусть же каждый из нас расскажет, по какой причине удалился от мира. Зачем таиться друг от друга? Недаром ведь говорят, будто покаяние искупает грехи.
Монаху, сидевшему рядом с ним, было года сорок два или сорок три. Годы сурового послушания изнурили его тело, но в облике все еще сохранялось нечто изысканное, зубы были густо вычернены5. Поверх рясы, прохудившейся во многих местах, было накинуто широкое оплечье6. Глубоко задумавшись, он произнес:
- Ну что ж, я первым начну свою исповедь. То, о чем я поведаю, случилось в столице, и, может статься, вы слышали об этом.
Имя мое в миру было Касуяно Сиродзаэмон. В тринадцать лет поступил я в услужение к сегуну Такаудзи7 и с тех пор безотлучно находился при его особе. Куда бы ни отправился мой господин: в паломничество по буддийским храмам или синтоистским святилищам, на любование луной или цветущей сакурой - я всюду следовал за ним.
Однажды случилось мне сопровождать своего господина во дворец Нидзё8. Тем временем друзья
Не успел я опомниться, как он вышел из моей комнаты и прямиком отправился ко двору сегуна.
Выслушав его, господин мой сказал:
"И впрямь беду его нетрудно избыть".
С этими словами сегун принялся за письмо государю и повелел Сасаки отнести его во дворец Нидзё. Вскоре от государя пришло ответное послание, в котором говорилось, что коль скоро речь идет о госпоже Оноэ, знатной даме, коей не пристало посещать жилище простолюдина, мне надлежит самому явиться к ней во дворец. Это послание господин мой милостиво приказал доставить мне. Я не знал, как благодарить его за великую доброту.
Я был счастлив и все же не мог отделаться от мысли, сколь печален наш мир. Ведь даже если мое свидание с госпожой Оноэ состоится, оно продлится всего лишь одну краткую ночь. И я подумал: вот он, подходящий момент, чтобы порвать с суетным миром. Однако по здравом размышлении я понял, какое неслыханное счастье для меня, обыкновенного воина, стать возлюбленным знатной дамы из дворца Нидзё, да еще при благосклонной поддержке самого сегуна! И каким стыдом покрыл бы я себя на всю жизнь, если бы все вокруг стали говорить, будто в последний момент я оробел и потому предпочел отречься от мира. Я решил не упускать счастливую возможность, даже если наше свидание продлится всего одну ночь, а уж потом будь что будет.
И вот в условленный день под покровом темноты с тремя молодыми самураями и провожатым я отправился во дворец Нидзё. Чтобы не привлекать к себе особого внимания, я оделся скромно, но с подобающим случаю тщанием.
Во дворце нас проводили в великолепную залу, украшенную ширмами и картинами в китайском стиле, где я увидел несколько придворных дам примерно одного возраста, блиставших роскошными нарядами.
Здесь каждому из нас поднесли сакэ, затем последовала чайная церемония, а потом мы развлекались составлением ароматов14 и другими изящными играми.
Я не сразу сообразил, которая из дам госпожа Оноэ, ведь я видел ее всего только раз, да и то мельком. Все они были до того хороши собою, что я совсем было растерялся. Но тут одна из них приблизилась ко мне и протянула мне чарку, из которой пила сама. Я сразу понял, что это и есть госпожа Оноэ, и принял от нее чарку.
С наступлением рассвета запели петухи, и звон колоколов в храме возвестил час расставания. Мы поклялись друг другу в вечной любви. Было еще темно, когда моя возлюбленная покинула меня и вышла на веранду. О, как прекрасна она была! В беспорядке рассыпанные волосы не скрывали ее блистающего лика, брови были иссиня-черны, губы алели, словно лепестки пиона.
На прощание она сложила стихотворение:
О, как странно...
Из-за человека,
С которым я встретилась
всего только раз, Нынче утром светлая роса Омочила рукава моего платья.
И я ответил:
Эту светлую росу, Упавшую на твои рукава После ночи любви, Я возьму себе и сберегу В память о тебе.
После этого я часто навещал госпожу Оноэ во дворце, а порой и она тайно приходила ко мне. "Рано или поздно люди проведают о ваших встречах", - сказал мой господин, сегун, и пожаловал нам с госпожой Оноэ богатое поместье в земле Оми.
А дальше было вот что. В те времена я поклонялся богу Тэндзину15 и каждый месяц двадцать четвертого числа совершал паломничество в храм Ки-тано. Однако с тех пор, как я начал встречаться с госпожой Оноэ, мне стало не до молитв. Тем временем наступил последний месяц года, и двадцать четвертого числа я решил непременно побывать в храме, дабы покаяться в нерадивости. До глубокой ночи я истово молился. Вдруг слышу - кто-то по-близости говорит: "О, какое несчастье! Интересно, кто она, эта бедняжка..."
Сердце мое сжалось от недоброго предчувствия. Расспросив незнакомца, я узнал, что неподалеку от столицы убили придворную даму лет восемнадцати и сняли с нее всю одежду. Вне себя от ужаса, я выскочил вон из храма, не захватив даже своих дорожных вещей, и со всех ног помчался к столице.
Увы! - мои худшие опасения подтвердились: это была она. Убийца не только забрал ее одежды, но и остриг ее прекрасные волосы. В оцепенении стоял я возле убитой, не в силах произнести ни звука, не сознавая, явь это или сон. За какие только прегрешения постигла ее такая участь? Горе мое было беспредельно. С какой радостью ждал я каждой встречи с нею! Но теперь эта радость обернулась раскаянием. Зачем сердце мое было исполнено любви к ней, если она навсегда покинула меня? "Я, один только я повинен в том, что ты, знатная дама, погибла от безжалостного меча, не дожив даже до двадцати лет", - эта мысль не давала мне покоя. Представьте себе, какое отчаяние терзало мне душу. Если бы только знать о грозящей ей опасности, я не раздумывая схватился бы с полчищем демонов, бросился бы наперерез трем сотням, пятистам всадников. Ради нее я без сожаления сложил бы голову. Что моя жизнь? - пылинка, капля росы. Но я ничего не знал и был бессилен ей помочь.
В ту же ночь я обрил голову и стал монахом. Вот уже двадцать лет, как я живу здесь, на этой горе, молясь за упокой души госпожи Оноэ.
Выслушав эту горестную повесть, двое других монахов увлажнили слезами рукава своих черных ряс.
Второму монаху на вид можно было дать лет пятьдесят. Среди своих собратьев он выделялся могучим сложением, росту в нем было никак не меньше шести сяку16, шея жилистая, лицо смуглое, с угловатым подбородком, широкими скулами, мясистыми губами, большими глазами и крупным носом. Концы оплечья, накинутого поверх ветхой холщовой рясы,
сходились у него на груди. Перебирая пальцами крупные четки, он произнес:
- Теперь мой черед рассказывать.
- Слушаем со вниманием, - откликнулись остальные.
