Джон Фаулз - Элидюк
Обзор книги Джон Фаулз - Элидюк
Фаулз Джон
Элидюк
Джон Фаулз
Элидюк
От автора
Поначалу я думал дать этому сборнику рассказов1 название "Вариации", имея в виду вариации как на некоторые темы прежних моих книг, так и в отношении разных способов повествования - хотя я терпеть не могу ставить в неудобное положение читателей, незнакомых с другими моими сочинениями или неспособных, положа руку на сердце, назвать разницу между rйcit2 и discours3. Впрочем, и им тревожиться не о чем. Единственная причина, по которой я отбросил это рабочее название, состояла в том, что первые профессиональные читатели, знакомые с моими книгами, не увидели ни единого основания для названия "Вариации"... помимо личного миража, возникшего в сознании автора. Я посчитался с их мнением и, если не считать настоящего упоминания о ней, сохранил эту иллюзию для внутреннего употребления.
И все же, "Башня из черного дерева" тоже представляет собой вариации, хоть и более бесхитростные, источник ее настроения, а отчасти и тем, и композиции, теперь уже настолько далек от меня и забылся так основательно - хоть я и имею причины считать таковым историю литературы, - что мне захотелось воспроизвести некий его фрагмент. К тому же, неразгаданная тайна, как знает любой агностик и любой романист, - являет собою мрачное доказательство окончательного увиливания от творческой ответственности. На совести моей лежит мертвая ласка; а еще глубже - мертвая женщина.
Изучая в Оксфорде французскую литературу, я читал все без разбору, причем скорее от невежества, чем от большого ума. О настоящих моих вкусах я имел представления весьма отдаленное, ибо принял на веру широко распространившийся в ту пору миф, что будто бы одни лишь преподаватели обладают правом на личные пристрастия. Нынешним студентам я такой подход не порекомендовал бы, но одна выгодная сторона у него все же имеется. В конечном итоге, у меня на строго прагматической основе сформировались мои собственные "нравится" и "не нравится"; я также научился ценить то, что мне не удавалось забыть в течение многих лет. Одним из таких упрямых долгожителей был "Le Grand Meaulnes"4 Ален-Фурнье. Немалое число молодых диссертантов говорят мне теперь, что не видят сколько-нибудь значительных параллелей между "Le Grand Meaulnes" и моим "Магом"5. Должно быть, я перерезал пуповину - истинная связь между этими книгами требует именно такой метафоры - гораздо аккуратнее, чем мне казалось в то время; а может быть, нынешняя ученая критика просто слепа в отношении связей в гораздо большей мере эмоциональных, нежели структурных.
Притяжение Анри Фурнье я ощущал с самого начала. Иное дело - другая часть учебной программы. Старо-французский язык с его латинизмами, непостижимой орфографией и богатством диалектических форм, возможно, и способен зачаровать лингвиста, но того, кто стремится понять суть читаемого, эти сложности попросту раздражают. Тем не менее, впоследствии мне пришлось обнаружить, что одна область старо-французской литературы отказывается погружаться в реку забвения, чего я от души желал всей этой литературе с того самого дня, как сдал выпускные издания. Эта область - правильнее будет назвать ее дремучим лесом - кельтский рыцарский цикл.
Удивительные изменения, происшедшие в европейской культуре под влиянием образного мира бриттов - в изначальном кельтском значении этого слова, никому, подозреваю, так и не удалось ни полностью проследить, ни в полной мере себе представить. Мания рыцарства, куртуазной любви, мистического, порождающего крестовые походы христианства, синдром Камелота, все это нам известно - быть может, даже слишком, судя по пародийным снижениям, которые выпали в недавнее время на долю этого последнего средоточия древнего знания. Я однако считаю, что мы также обязаны тому, странному вторжению северян в средневековое сознание - по крайней мере, в отношении эмоциональном и образном, - самими нашими представлениями о беллетристике, о романе и обо всех их отпрысках,. Можно снисходительно посмеиваться над наивностью и примитивностью приемов таких повестей, как "Элидюк", но не думаю, что какой бы то ни было писатель способен делать это с чистой совестью - и по очень простой причине: читая их, он присутствует при собственном рождении.
Говоря биографически, о Марии Французской не известно практически ничего. Даже имя это представляет собой плод дедукции, осуществленной много спустя после ее смерти и основанной на строке в одной из ее повестей: "Marie ai nun, si suis de France". Мое имя Мари, а родом я из... наверняка не известно даже, подразумевала ли она под Францией то же, что мы сегодня. Скорей всего нет, имея в виду лишь близкие к Парижу земли - Иль-де-Франс. Существуют также шаткие лингвистические и кое-какие иные основания для утверждения, что она могла происходить из той части Нормандии, которая называлась Вексен и граничила с Парижским бассейном.
В некотором году она попала в Англию, возможно, состоя при дворе Алиеноры Аквитанской, либо присоединившись к нему. Королем, которому она посвятила свои "Lais", или повести о любви, мог быть муж Алиеноры, Генрих II, погубитель Бекета; существует даже вероятие, что Мария приходилась Генриху незаконнорожденной сестрой. У отца его, Готфрида Плантагенета6 была побочная дочь, носившая то же имя и ставшая около 1180 года аббатисой Шефтсбери. Далеко не все средневековые аббатисы вели святую, благочестивую жизнь, к тому же мы можем почти с уверенностью утверждать, что любовные романы были сочинены Марией десятилетием раньше. То обстоятельство, что два других уцелевших сочинения ее являются религиозными и определенно созданы после 1180 года, говорит в пользу такой идентификации. Если "Мария Французская" - действительно является внебрачным отпрыском представителя Анжуйской династии, ставшим аббатисой Шефтсбери, то родилась она, скорее всего, раньше 1150 года, а нам известно, что аббатиса эта прожила до 1216-го.
Трудно представить, чтобы "Lais" были написаны кем-то иным, кроме высокообразованной (а стало быть - в том веке - высокородной) молодой женщины; с другой стороны, не составляет труда догадаться, что женщина эта была романтична и весела; о быстром же и громком успехе ее сочинений свидетельствует обилие современных ей манускриптов и переводов... кое-кто, пожалуй, мог бы счесть ее одной из первых жертв мужского шовинизма, сосланной в Шефтсбери во исправление ее неблагочестивого нрава. Существуют надежные свидетельства того, что Церковь ее повестей не одобрила. Почти сразу за тем как "Lais" увидели свет, некий джентльмен по имени Денис Пирамус - монах, но, по всему судя, прирожденный литературный критик - с кислым сарказмом писал о ее популярности. Он понимал, отчего ее произведения доставляли аристократической аудитории столь сомнительное удовольствие: аудитория эта находила в них то, что сама желала бы испытать.
Своими "Lais" Мария определенно пыталась спасти от забвения некоторые предания кельтов - широко распространенные фольклорные легенды, именуемые учеными "matiйre de Bretagne"7 - ныне из них известны главным образом легенды Артуровского цикла да история Тристана и Изольды. Услышала ли она их впервые во Франции или в Британии, неизвестно - поскольку собственное ее определение их происхождения: "bretun", в то время использовалось бриттскими кельтами в смысле расовом, а не географическом: такое обозначение могло относится и к Уэльсу, и к Корнуоллу, и к самой Бретани. О том, как далеко забредали кельтские менестрели еще задолго до рождения Марии, существуют письменные свидетельства, так что она могла услышать их при любом большом дворе.
Но куда важнее этих квази-археологических изысканий превращение, происшедшее, когда Мария привнесла в старинные легенды то, что сама она знала о мире. В сущности говоря, она ввела в европейскую литературу элемент совершенно новый. Не самую малую его часть составляло честное описание любви между полами и очень женское понимание того, как на самом деле ведут себя нормальные люди - плюс способы представления этого поведения и проблем морали посредством таких приемов, как передача диалогов и описание поступков, совершаемых персонажами. Для своих последователей Мария сделала примерно то же, что Джейн Остин для своих: установила новый стандарт точности в изображении чувств, питаемых человеком, и глупостей, им совершаемых. Можно сказать, что сходство между этими двумя является еще более тесным, поскольку общая основа всех повестей Марии (то, что сама она назвала бы "desmesure", крайностью страстей) удивительным образом роднится с тем, какими видятся разум и чувство позднейшей из двух романисток. Еще одну общую их черту нам теперь уловить довольно сложно - я говорю об их юморе. Из-за того, что события, о которых повествует Мария, столь далеки от нас, мы склонны забывать, что и от ее двенадцатого столетия они далеки не менее, и потому мы сильно недооцениваем умудренность самой Марии и ее слушателей, воображая, будто они внимали ее повестям с серьезными лицами, истово веруя каждому слову. С таким же успехом можно ожидать, что и мы станем принимать на веру наши триллеры, вестерны и фантастические саги.
