Рик Басс - Пригоршня прозы: Современный американский рассказ
Позднее правительство устроило облаву на индейцев племени яку и проделало все навыворот. Солдаты не могли захватить мужчин. Но женщин и детей, спускавшихся с гор на рынки, поймать было совсем легко.
На этот раз в поезда посадили женщин — старый трюк, приманка для мужчин — и отправили их таким манером на Юкатан. Путешествовать тогда было опасно, потому что яку повадились нападать на все поезда в этих местах. Злобные люди эти яку, говорили многие.
Мистер Ли очень умный — часто отмечали горожане, подразумевая под умом что-то куда большее, но не умели это выразить. Ходили слухи, что он не такой уж и китаец, что отец у него был цыган и отец этот открыл ему, как жить в иных мирах, и наделил его особенным даром — способностью к жизни в радиоприемнике. К этому времени люди уже слышали историю той ночи от Хесуситы. В нашем радиоприемнике — так она говорила, — и выглядел совсем, как марсианин.
Все смеялись, когда Хесусита рассказывала свою историю, но не сильно. Конечно, думали они, поглядывая друг на друга. Конечно. Он же не из этих мест.
Теперь, когда он проходил по улицам между радами ореховых деревьев, было ясно видно, что он опять на месте. Что правительство не сумело его схватить — вопреки любым законам. Что он, с его головой, которая светилась вместе с радиолампами, знал больше, чем любой закон.
Они смеялись, но не сильно и приходили к нему за советом, когда попадали в беду, потому как он поймет. Они немного боялись его, ясное дело, потому что он знал нечто о жизни. Он знал подноготную вещей, их завтра и вчера, их оборотные стороны и уловки. Ведь и радиоприемник он знал изнутри в наружу.
Шептались, что он — как мистер Людер. Он много знает о жизни. Знает на такой манер, словно, гуляя вокруг парка, определяет размеры чистенького газона и высоту эвкалиптовых деревьев.
И то, как он выговаривал слова — не так, как велят законы президента. Всегда так выговаривал — малость ходульно, даже через столько лет, малость не так, и это показывало, что он понимает их язык лучше, чем они сами, что он говорит правильно. Что-то было не так в этом месте и в эти дни, и люди слышали это в акценте мистера Ли. Он мог говорить странно — обо всем, о погоде, — и они знали, что он прав.
Погота, мог сказать он, и они могли это понять. И когда он курил, они могли посчитать, что иногда видят вокруг него облако.
Alberto Alvaro Rios «Trains at Night»
Copyright © 1990 by Alberto Alvaro Rios
Опубликовано в «Плаушэарз»
© И.Омельченко, перевод
Маргарет Этвуд
Кат
Тринадцатого ноября — несчастливое число, месяц мертвых — Кат отправилась в Главный госпиталь Торонто на операцию. Киста яичника, большая.
Такое бывает у многих женщин, сказал доктор. Отчего, никто не знает. И никак нельзя определить, злокачественная эта штука или нет, есть ли в ней уже споры смерти. Только после оперативного вмешательства. Доктор говорил об операции с тем же самым выражением, какое Кат видела на лицах старых ветеранов, когда они рассказывали по телевизору, как шли в атаку на позиции противника. Та же свинцовая челюсть, тот же зубовный скрежет и мрачноватый азарт. Правда, было одно существенное отличие — «атаковать» собирались ее тело. Пока не подействовал наркоз, Кат считала, тоже яростно стиснув зубы. Ею владел страх и одновременно любопытство. Оно и прежде выручало ее не раз.
Кат взяла с доктора слово, что в любом случае он сохранит для нее эту штуковину. Ее страшно интересовало собственное тело, что бы там ему ни вздумалось вытворить или взрастить. Правда, когда чокнутая Дэния, журнальный худ-ред, поведала Кат, будто бы эта опухоль — своего рода послание ее тела и теперь она должна спать с аметистом под подушкой, чтобы погасить свои энергетические вибрации, Кат посоветовала ей заткнуться.
Опухоль оказалась доброкачественной. Кат нравилось слою «доброкачественная», как будто речь шла о живой душе, желавшей ей добра. Величиной с грейпфрут, сказал доктор. «С кокос», — поправила его Кат. Это у других «грейпфруты». «Кокос» точнее. Твердая, как кокос, и так же покрытая волосами.
Волосы были рыжими — длинные пряди скручивались и переплетались между собой, напоминая то ли безнадежно свалявшийся клубок мокрой шерсти, то ли противный склизкий комок, который вытаскиваешь из трубы, когда засорится ванна. Еще там были тоненькие косточки, или их осколки — птичьи косточки, останки раздавленного машиной воробья. И еще ногти, с пальцев ноги или руки. И пять вполне сформировавшихся зубов.
— Это какая-то аномалия? — спросила Кат у врача, и тот улыбнулся. Теперь, когда после схватки с противником он остался невредимым, можно было немного расслабиться.
— Аномалия? Нет, — ответил он уклончиво; так сообщают матери, что с ее новорожденным не все ладно. — Вообще говоря, это обычное дело.
Кат была слегка разочарована. Она бы предпочла оказаться единственной и неповторимой.
Она попросила банку с формалином и положила в нее опухоль. Это плоть от ее плоти, к тому же доброкачественная, разве можно ее выбросить. Кат привезла ее домой, поставила на каминную полку и назвала Волосатиком. Ничем не хуже медвежьей головы или мумии любимой кошки, любого другого чучела с шерстью и зубами, из тех, что держат обычно на каминных полках. Во всяком случае, Кат притворяется, что не видит разницы. По крайней мере, смотрится весьма эффектно.
Джеру не нравится. При всем своем показном пристрастии ко всему новому и необычному он слишком брезглив. В первый же раз, когда Джер появляется после операции (украдкой приползает, прокрадывается), он говорит Кат, что Волосатика надо выбросить. Называет его «омерзительным». Кат отказывается наотрез и заявляет, что предпочитает Волосатика в банке на каминной полке цветочкам, красивеньким трупикам, которые он ей принес, да и сгниют они завтра, не то что ее Волосатик. Как украшение на каминной полке, Волосатик просто бесподобен. Джер недоволен; по его словам, Кат вечно впадает в крайности, переходит все границы, просто какая-то юношеская страсть к эпатажу, что вряд ли можно счесть проявлением остроумия.
Когда-нибудь, предупреждает он, она зайдет слишком далеко. Слишком далеко для него, он хочет сказать.
— Но ведь поэтому ты и взял меня на работу, разве не так? — замечает Кат. — Потому что я захожу слишком далеко.
Но сегодня Джер настроен критически. По его словам, любовь Кат к разного рода вывертам отражается на ее работе в журнале. Все эти костюмы из кожи, нелепые, вымученные позы — скорее всего, никто не захочет продолжать и дальше в том же духе. Понимает ли она, что он имеет в виду, на что намекает? Ведь он говорил об этом и раньше. Она слегка кивает головой, молчит. Ясно, о чем он: рекламодатели недовольны. Слишком экстравагантно, слишком вызывающе. Этого еще ей не хватало.
— Хочешь взглянуть на мой шов? — спрашивает Кат. — Только не смеши меня, а то разойдется.
Джера от таких вещей тошнит — он не выносит вида крови, всего, что связано с гинекологией. Два года назад, когда его жена рожала, его едва не вырвало прямо в палате. Рассказывал об этом с гордостью. Кат хочется зажать сигарету в углу рта, как в черно-белых фильмах сороковых годов. И выпустить дым ему в лицо.
Всякий раз, когда они спорили, ее дерзость возбуждала его. Все заканчивалось грубым объятием, долгим неистовым поцелуем, от которого перехватывает дыхание. Он всегда целует ее так, будто кто-то третий наблюдает за ним оценивающим взглядом. Надо же, какую модную штучку целует, броскую и дерзкую, с ярко накрашенным ртом, короткой стрижкой. Целует девушку, женщину в донельзя узкой мини-юбке и плотно обтягивающих леггинсах. Джер любит зеркала.
Но сейчас он не возбужден. И Кат не может заманить его в постель — она еще не готова, она еще больна. Он наливает себе выпить, но оставляет стакан полупустым, берег ее за руку, словно спохватившись, добродушно треплет по плечу в свободном пуховом свитере, уходит слишком рано.
— До свидания, Джералд, — говорит Кат.
Его имя звучит как насмешка. Она его отлучает, дает отставку, будто срывает медаль с его груди. Это предупреждение.
Он был Джералдом, когда они познакомились. Это она превратила его сначала в Джерри, потом в Джера. (В этом имени слышится напор, страсть.) Это она заставила его выбросить убогонькие морщинистые галстуки, объяснила, какую обувь носить, выбрала для него итальянский костюм свободного покроя, изменила его прическу. Она сформировала его вкусы — в еде, выпивке, легких наркотиках и эротическом женском белье. В своем новом облике, с новым, жестким именем, обрубленном на звучном «р», он был ее творением.
Себя она тоже создала сама. В детстве она была Кэтрин, хорошенькой куколкой, и суматошная мать с вечно заплаканными глазами наряжала ее в платьица с рюшечками и оборочками. К старшим классам с оборочками было покончено, и она превратилась в живую круглолицую Кэти с чистыми блестящими волосами и великолепными зубами, милую, но привлекательную не более, чем реклама здоровой пищи. В университете она стала Кэт — резкой, грубоватой на язык, в узких черных джинсах, клетчатой рубашке и полосатой джинсовой кепке с большим козырьком. Сбежав в Англию, она изменила свое имя на Кат. Короткое, с отзвуком улицы, и острое, как коготь. И главное — необычное. В Англии пропадешь, если не сумеешь как-то выделиться, особенно если ты не англичанка. Надежно защищенная своим новым обличьем, она победно пронеслась через восьмидесятые.
