Рик Басс - Пригоршня прозы: Современный американский рассказ
Еще одна безумная идея — она кому хошь могла прийти в голову, все они слишком долго торчат на солнце, — они решают устроить свадьбу, обвенчать каждого с этой новой жизнью. Глаз напоминает им: это свадьба с дьяволом.
Нет муки и сахара для свадебного торта, и женщины достают три круглые шляпные коробки. Самая большая коробка внизу, следующая — среднего размера, и еще дырчатая маленькая сверху. Для глазури берут маисовую кашу, обмазывают это дело и выставляют на солнце, чтобы каша запеклась намертво, как глина. Старик Вальдек достает горшок с порошком мышьяка, который вез из самой Германии, чтобы травить сорняки и крыс. Здесь, на новых землях, не выживают ни сорняки, ни крысы, так что яду находится другое употребление, из него замешивают массу, чтобы забелить глазурь. Лучше не лизать эту чашку и не совать туда палец, чтобы попробовать. Усердие, с которым они тратят почти весь день на этот торт, напоминает Глазу о людях из Библии, которые расплавили все свои украшения, чтобы отлить золотого тельца.
В конце концов, это — повод открыть сундуки и достать диковинные безделушки, которые они приперли через океан. И вот конец дня, горячего, как двери ада; они выносят свадебный торт на пыльную улицу и прогуливаются в своих вышитых рубашках со стоячими воротничками, шерстяных сюртуках и круглых фетровых шляпах, вынутых из коробок, похожих на торт. Их лица, красные, как эта пустыня, торчат из белых воротничков над черными сюртуками. Они выглядят, как кружащиеся канюки. Индейцы смотрят на этот торт, выставленный на дорогу, и на танец войны вокруг него. Ниггеры смеются. Мексиканцы называют все это «фанданго».
Солнце внезапно сваливается за край голой земли; ногам горячо всю ночь. Горячий ветер замирает, как огонь в прогоревшем очаге. Мексиканские гитары и индейские барабаны перемешивают тихий ночной воздух, и он попыхивает жаром, как гаснущие угли.
Всю ночь они улыбаются, слушая удары музыки, глядя на танцующих ниггеров и мексиканцев, на индейские пантомимы и уж точно — на голландца, который поет песню немецких пивных, набравшись бешеной мескалевой водки.
Эта люди, они тянутся за своим безумием, как хвост за кометой. Глаз мотает головой и вылизывает последние капли рома из своего стакана.
Ну и для чего это все? Утром свадьба заканчивается, и солнце палит как всегда. Медового месяца не будет. Шерстяные сюртуки и фетровые шляпы снова прячутся в сундуки, исчезают, как и вся карнавальная мишура. Только печется на солнце пустой свадебный торт, слоеный пирог из горячего воздуха, идол, обмазанный ядовитой глазурью.
Allen Wier, «Texas Wedding Party»
Copyright © 1990 by Allen Wier
Опубликовано в эфире Объединенной литературной программой «ПЕН» и Национальным общественным радио
© И. Левшин, перевод
Лайза К. Быокенен
Мать, которой не было
Она так ни разу и не заговорила, но я уверена, что и сейчас звонит она, моя дочь. Я представляю, как она приходит домой из школы, скидывает в углу оранжевые кроссовки, на ходу сует в рот шоколадку, садится за телефон в комнате сестры и набирает мой номер. Ей, видно, интересно, кто я такая и как это я ее бросила; наверно, гадает, что я за человек. Ей до смерти хочется услышать мой голос, но едва я отвечу, она бросает трубку. Теперь ее очередь бросать.
Звонков с каждым разом, похоже, все больше. 11, 12, 13 звонков. Я пытаюсь сопротивляться, но в конце концов сдаюсь, бросаю все в саду, срываюсь с места и бегу в дом к телефону. Алло! Алло! Молчание, щелчок и гнусные короткие гудки. Мне кажется, она похожа на меня: такая же любопытная, настойчивая, пугливая, всегда на что-то надеющаяся; пытающаяся понять, как это так вышло, что она, мой единственный ребенок, растет в семье, с которой я познакомилась за день до ее рождения.
Я кладу трубку, с минуту стою на крыльце, спускаюсь по кедровым ступенькам в сад. Я работаю в Портеровском детском садике, но сейчас февраль, и я перешла в вечернюю смену — могу теперь целыми днями разгребать двор, в котором предыдущие жильцы закапывали мусор. Муж смеется, что я ненормальная, раз надеюсь разбить сад на этом грязном, забытом Богом песчаном дворе, зажатом среди городских построек. Я нахожу тут целые пластиковые сумки грязной посуды — видно, кто-то не мог стерпеть ее в своем доме, — кипы полусгнивших газет, пластиковые коробки, которые никогда не смогут разложиться, ветхие стоптанные башмаки, запечатанную упаковку с кошачьей подстилкой, какие-то вылинявшие майки. Но я люблю разбирать этот кошмар, мне нравится наблюдать, как после месяцев тяжелого труда начинают появляться очертания чего-то похожего на сад. Мне нравится удобрять землю навозом и целое утро выбирать из нее разный сор. Я вся в грязи и поту и сегодня опять не могу отогнать от себя мысли о дочери.
Когда начинаются эти звонки, я иду на всякие хитрости, чтобы заставить ее что-то сказать. Иногда я говорю: «Алло, это Анна», — чтобы она знала, что попала туда, куда хотела. Еще я говорю: «Алло, это „Баскин-Роббинс“, — чтобы она опешила и от неожиданности что-нибудь спросила, например есть ли сегодня в продаже „Банановый аромат“». Может, так я наконец услышу ее голосок и хоть что-то про нее узнаю, хотя бы какое она любит мороженое. Один раз прикинулась автоответчиком: «Алло, вы набрали номер Анны Паччиано. К сожалению, сейчас я не могу подойти к телефону. Будьте любезны, оставьте ваше сообщение. Спасибо…» Я точно услышала ее тихое ребячье дыхание и про себя взмолилась о том, чтобы услышать голос, но трубку повесили.
Однажды я даже сказала: «Алло, это ты, Кэтлин?» — они говорили, что собираются назвать ее этим именем, и я подумала, что таким образом застану ее врасплох… Но это был муж, он звонил с работы.
— Анна, — сказал он, — может, хватит?
Росс — терпеливый и любящий, но не понимает моей боли. Раньше я, бывало, обрушивала на него все мои «если»: если бы только тогда у меня были деньги или было где жить; если бы только мне сказали, что я больше не смогу родить ребенка; если бы мне хоть разок дали подержать ее… Но мы с Россом исчерпали тему детей много лет назад, когда днями напролет работали друг у друга в саду, копали, консервировали, говорили, занимались на свежем воздухе любовью и ждали часа, когда сумеем жить вместе.
За восемь лет брака мы обзавелись племянниками и племянницами, многочисленными крестниками и бесчисленными соседскими ребятишками. И сейчас я редко говорю про Кэтлин.
Сотрудница социального отдела, оформлявшая удочерение, сказала, что у меня будут другие дети. И я забуду эту боль. Даже еще буду гордиться тем, что подарила дочку бездетной паре. Но меня мало утешают все эти красивые слова. Мне оправдания нет — я отказалась от своего единственного ребенка. Наверно, тосковать о ней я буду всю жизнь.
Я заложила много садов в разных дворах, и каждый раз это трудное дело. Тут вот земля неровная и полна мелкой гальки. С залива тянется сырой соленый туман. Солнце попадает в наш дворик, затертый между высокими викторианскими домами, только утром да ранним вечером. Там, в тени за домом, будет цвести плющ, а на излете лета даст семена базилик. Кругом разрастутся белые лилии, и не будет здесь только дельфиний — огромных цветов моего детства.
Я вспоминаю, как летом помогала матери поливать утром сад. Помню, как ночью, когда я уже лежала в кровати, за окном бушевал лютый монтанский ветер. Помню, как однажды в ноябре проснулась утром и увидела, что морозом в саду побило все дельфинии. Увидев мою зареванную физиономию, мама ласково рассмеялась и объяснила, что мороз с ветром — такая же часть жизни, как солнце и дельфинии, и что всему свое время. Но мамуля, заныла я, это же мы их вырастили. Нет, ответила она, они выросли из семян, мы только создавали им условия. Я уставилась на мать. Мне показалось, что Бог и мама сговорились против дельфиний. Весной они снова появятся, пообещала она и стала растапливать печь, чтобы приготовить завтрак.
Иногда я начинаю думать про Кэтлин, когда читаю в газете: «Трагедия в гараже — юнцы из Нью-Джерси выполняют договор о взаимных самоубийствах», «Мужчина подвозит одиннадцатилетнюю девочку и отрезает ей левую ногу по колено», «Прислуга вырезает всю семью, жива только девочка-приемыш», «Мать убивает дочь-порнозвезду». Я пытаюсь ухватиться за те детали, которые помню, — ирландская фамилия, отец — практикующий окулист в Плезент-Крике. Отбрасываю все, что не может иметь отношения к моей дочке. Так… Азиатские черты лица, день рождения в ноябре, имеется близнец. И все же мелькает мысль, что Кэтлин может оказаться любой из этих жертв, и, страшно сказать, эта мысль даже как-то успокаивает, может, потому, что если все время воображать худшее, то оно не произойдет. А может, потому, что лучше уж фантазии, чем вообще ничего.
В апреле я начну красить подпорки и ящики для цветов, рыхлить землю и сажать семена — мне нравится эта работа. Дважды в день буду поливать посевы, лелеять невидимую мне жизнь. Стану волноваться, что семена окажутся слабыми, почва слишком песчаной, а соседские мальчишки, пока я на работе, примутся играть на нашем дворе в войну. Еще буду волноваться, что парфюмерный магазин выбросит у забора вредные химикаты. Там, где я вижу будущую жизнь и плодородие, остальные видят грязь.
