Хелла Хассе - Сидр для бедняков
Снова стало рано темнеть вечерами. Вот и в город пришла осень. На ступеньках листья, желтое солнце в небе, в скверах окутанные туманом, притихшие деревья, но я видел печать осени и на домах, и на троллейбусных проводах, что гигантской паутиной повисли над перекрестками. На мальчишках и девчонках, шествующих в школу. Их движения замедлились, словно настал последний полдень их жизни.
Мне тоже захотелось пойти в школу, сесть за парту и от всего отрешиться.
Я даже проехал на велосипеде мимо школы, но двери были плотно закрыты, и я понял, что никогда больше не войду туда. Я стал членом общества, полезным членом. Делал втулки, которых никто больше не делал и которые необходимы обществу. Вспомнилось, как однажды на переменке я стоял возле школы, с восхищением глядя на мастерового, везшего на велосипеде доску. Теперь и я был таким — человеком, который вез на велосипеде доску.
Я уже не работал в «Громако». Однажды по дороге на работу я проехал прямо, вместо того чтобы свернуть направо. Прямо по шоссе, а потом по проселку, в будний день; я тащил на себе велосипед по вересковой пустоши, и на душе у меня скребли кошки. Мне было совсем не весело, но я был полон решимости покончить с «Громако». Я тщательно обдумывал свои доводы. Уважительные и неуважительные причины, стараясь исключить из своих рассуждений все эмоции, и, когда я в тот же день пришел в контору, я уже знал, что сказать. Меня отпустили с миром. Внутренне опустошенный, я медленно поехал домой.
Общество, как и земля, обладает притяжением, это я почувствовал, как только оторвался от него. Я шел по городу, думая о том, что теперь у меня появилась возможность жить прямолинейно. Остановился на углу, поглазел на прохожих. Потом зашел в читальный зал и стал просматривать газеты, делая сухие, деловые заметки — о, каким прямолинейным человеком казался я себе! На самом же деле я был совершенно выбит из колеи.
Что такое человек? Человек — это физическое тело с вишневой косточкой внутри, откуда этим телом управляют: мимолетная мысль — и тело поворачивает назад или спокойно, как лодка, продолжает свой путь. Да, человек — это лодка на реке, она прокладывает себе курс среди множества других лодок и судов, везет в трюме груз и обладает зрением, чтобы видеть, куда держит путь. У каждого человека есть глаза, но не у каждого есть руль, и я убедился: человека без руля нужно избегать, он сумасшедший. Прочь с дороги! С дороги, сумасшедший идет! Сумасшедший вызывает страх неожиданными выходками. Его действия нельзя предугадать, и поэтому он представляет особую опасность, когда спокойно стоит и смотрит на тебя, тогда он смертельно опасен… Я был опасен.
Однажды вечером неведомо как я очутился в подъезде какого-то дома на Фолкингестраат, и, прежде чем я успел сообразить, в чем дело, меня окружило человек пять-шесть, а среди них девчонка в ореоле светлых кудряшек, которая кричала, показывая на меня пальцем:
— Он все время ходит за мной, он целый вечер преследует меня!
Я запротестовал:
— Разве вы не видите, что она все выдумала!
Вперед вышел рослый детина и остановился передо мной, расставив ноги.
— Ну-ка повтори, — сказал он.
Я повторил и получил удар по лицу, но не защищался. Только стоял и смотрел ему прямо в глаза, он ударил еще раз. Я вытер рот и попросил пропустить меня. Они молча расступились.
Это было в субботу вечером. А весь следующий день и понедельник я безвыходно провел в доме, вот за этим столом. Ходил по комнате, стоял как дурак у окна. В самом деле — дурак, я стоял, подняв руки на крестовину рамы, точно Христос. Но какой из меня Христос?! Я был несчастнейшим человеком на свете. Стоял у окна, сидел на кровати, дрожа и потея от страха: что, если мне больше никогда не удастся выйти на улицу.
Это были самые черные дни в моей жизни. Помню, как, разглядывая свою комнату, я вдруг решил от всего отказаться: вышвырнуть за дверь весь этот уютный хлам, радиоприемник, книги, сорвать со стен рисунки, изгнать из комнаты всякое изображение окружающего мира. Хотел доказать всему свету, что мне ничто и никто не нужен. Я остановился перед умывальником и посмотрел в зеркало. Общение с людьми невозможно, сказал я себе. Единственно, что возможно и имеет значение для человека, — это общение с самим собой, на том я и порешил: буду общаться с самим собой…
Я изнывал от одиночества. Мне оставалось только время от времени подходить к зеркалу и смотреть в него, наверно, чтобы убедиться, что я еще существую. Наконец голод выгнал меня из дому.
Это случилось вечером на третий день. Я снова шел по улице, держась поближе к стенам домов и надвинув на глаза шляпу. Обошел пешком почти весь город. В закусочной-автомате где-то в районе Дамстердипа, далеко от дома, впервые за эти дни поел.
Через неделю я снова свободно и непринужденно гулял средь бела дня по улицам, будто ничего не случилось. Временами, правда, мне мерещилась среди прохожих девчонка с кудряшками, которую я, по ее словам, преследовал, но каждый раз это оказывалась другая девчонка, тоже красивая. По существу, все красивые девчонки на одно лицо, по существу, и моя жизнь, несмотря на все события, тоже довольно однообразна. Я потерял направление в жизни. Я потерял веру. Свою веру, которой так гордился, ее больше не было, и я снова начал подумывать о том, чтобы стать художником.
К примеру, я вновь стал обращать внимание на деревья в парке и лиловый воздух, но больше всего меня привлекали могучие деревья (на переднем плане), качающиеся на ветру, — какая сила! Я шел по Эббингестраат и, помнится, остановился на минутку у магазина Ведема, засмотревшись на коробки с краской и палочки черного угля. Двери открывались и закрывались, выпуская на улицу облако запахов, а я все стоял. То и дело кто-нибудь заходил или выходил из магазина: молодой человек с бородкой, девушка с рулоном бумаги под мышкой и множеством планов в голове. Счастливцы! Я постоял еще немного, размышляя о лиловом воздухе и деревьях на переднем плане, прикидывая, как это будет выглядеть в красках. Все больше и больше я проникался своим грандиозным замыслом, рассматривая тюбики с краской и холсты, и продолжал непрерывно об этом думать по дороге домой, но там все вытеснили прежние мысли.
В субботу я опять отправился в город. Прошел дождь, и по улицам разносился запах патоки с сахарного завода: началась переработка свеклы, и пахнуло недалекой зимой. Улицы полны людей, на Рыбном рынке продавали хризантемы; я шел мимо торговых рядов и вдруг, услышав музыку, вспомнил, что именно на этот день было назначено торжественное открытие моста Херебрюг.
Людской поток вынес меня к набережной. Там было полно народу; я посмотрел поверх моря голов и увидел, что ограждения убраны и над мостом уже протянулись провода троллейбусной линии. Была произнесена соответствующая событию речь, разрезана лента, прозвучал «Вильгельмус»[44]. Полосатые шлагбаумы взметнулись вверх. Путь был свободен. Люди хлынули вперед, к мосту. Играла музыка, гудели пароходы, я стоял на мосту, ликовал вместе со всеми и смотрел по сторонам. И тут в толпе я увидел Регину. Ее высокие плечики, голубые глаза, устремленные на меня…
О эти глаза, их голубизна, их молчаливый зов и робость, одновременно открывшиеся мне! Все мои последующие действия определялись уверенностью наития, граничащего с героическим безрассудством японского лучника, который, не глядя, поражает стрелой цель, — так и я послал Регине самую неотразимую из своих улыбок и начал пробираться к ней сквозь толпу.
— Что ты здесь делаешь?
— То же, что и ты, — сказала она.
Я потянул ее за собой — она не противилась.
— Я знала, что мы с тобой увидимся, — сказала она.
Ах, моя Регина. Я говорил без умолку.
— Это была любовь, — сказал я.
То, что последовало за любовью — наши прогулки, мои насмешки, работа, мое одиночество, поступки, которые я совершал, великолепные образчики моей мании величия, — все это не свидетельствовало в пользу моей любви, и поэтому я предпочел рассказать Регине о том, как мне ее не хватало, как я ее люблю. Я повел ее окольной дорогой в поля, и, когда я высказался до конца, Регина рассказала мне о своей поездке в Париж и о том, как она надеялась, что я тоже туда приеду.
Жизнь — удивительное чудо. Все в ней непостижимо: наше собственное существование и способ, которым мы ходим, переставляя ноги одну за другой. Мысль, которая, возникнув, заставляет двигаться нашу руку, слово, благодаря которому мы понимаем друг друга, — все это было бы невозможным, если бы уже не существовало на свете. Человек — существо ограниченное, интервал, в пределах которого вещи обретают свое место и свою логику. Все свойственное человеку логично, но что непреодолимо влечет нас друг к другу, почему мы нужны друг другу?
