Белькампо - Современная нидерландская новелла
Он вернулся в гостиницу и, сев на край своей кровати, стал разглядывать себя в зеркале. Он увидел маленького, тощего мальчишку в слишком широких брюках (это были первые его длинные брюки) и слишком короткой курточке; так, по словам матери, всегда одевались воспитанные английские мальчики. Он закрыл глаза, а девочка проникла под веки, заставив его покраснеть. Небо снова затянулось тучами, дождь вдруг резко забарабанил по стеклу, по всему Зволле вспыхнули уличные фонари — так сразу стало темно, — и отец, пахнущий спиртным, вошел в номер.
Потом, вечером, в конце фильма, когда певец целовал танцовщицу, которую все время преданно любил, из глаз у Петера брызнули слезы. Было уже десять часов, у кинотеатра вокруг нескольких визжащих и хихикающих девиц толпилась большая компания шумных парней, швейцар гостиницы читал взятую в библиотеке книгу, а в номере Петер разделся и получил от отца инструкцию о том, как правильно складывать и вешать на спинку стула свои брюки.
На следующее утро, когда светило солнце и небо было безоблачным, они поехали обратно в Гаагу.
— Поедем через Элбург, — сказал господин Гимберг, натягивая кожаные перчатки. — И остановимся в Хардервейке, чтобы поесть копченого угря.
Пожалуйста, отец, папа, папочка, — как мне лучше тебя назвать — поедем через Эпе, думал Петер, но вслух сказать этого не решился. Поедем через Эпе и посмотрим на комнатку, в которой я вчера родился.
МОЙ СВОДНЫЙ БРАТ
Сегодня у моего сводного брата день рождения. Отец обязательно хочет навестить его, хотя весьма вероятно, что отца там не примут. Мы пойдем пешком, ибо такси отец считает неоправданным расточительством, а трамваев он избегает, с тех пор как вот уже несколько лет двери вагонов открываются и закрываются автоматически.
Едва мы выходим из дому, начинается дождь. Я оставляю отца в крытой галерее и бегу обратно за зонтом. Тетя Бесси уже вынесла его в прихожую. Она пытается всучить мне еще и пару отцовских калош, но я отказываюсь и собираюсь снова выбежать из квартиры, как вдруг звонит телефон.
Это меня: Элли. Сегодня днем она не придет, потому что из Австралии приехал ее дядя и у них намечена целая культурная программа: поездка по каналам, посещение музея, обед в здании порта, — а родители желают взять ее с собой. Пока ты молод, семья относится к числу мелких жизненных неудобств.
Я болтаю с ней и одновременно рассматриваю себя в зеркале, висящем напротив телефона. Мне восемнадцать лет, в прошлом месяце я признан негодным к военной службе. Думаю, я просто показался им нескладным. У меня длинные по моде волосы и жиденькие усики, но они мало подходят к моей прическе, стало быть, я их сбрею. Я хочу быть писателем и надеюсь непременно стать им.
Элли — славная девчонка, на год моложе меня, только она не знает, чего ей надо. Хочет вроде бы сниматься в кино, но у нас тут нет никакого кино, по крайней мере нет того, что я назвал бы кино. Впрочем, она еще ходит в школу. «Когда разделаешься со школой, ступай в театральное училище, — говорю я. — С этого и начни». Она обещала подумать, но говорит, что, на беду, не в силах ничего запомнить наизусть. «Там тебя обучат», — говорю я. Хотя кто знает! «Вот-вот, — говорит она, — придется ведь сдавать вступительный экзамен и шпарить что-нибудь из головы, чтобы показать свои способности». По мне, театральное училище — ерунда. Для мужчины, конечно. Я вижу иногда ребят оттуда — ну точь-в-точь пятнадцатилетние девчонки. Вечно болтают об известных актерах, о том, как бы побольше выпендриться, — даже смешно. Если ты хоть немножко мужчина, лучше стать писателем. Но торопиться я не буду, останусь пока тем же, кем был до сих пор, — никем.
Отца, ясное дело, в помине нет там, где я его оставил, он сидит в кафе на углу. Ему как раз подали вторую кружку пива. Я беру колу, так как он не любит пить один. Когда находится в общество, разумеется. Он всегда начинает день с пива да и кончает его, собственно, нередко тоже пивом. Тогда, по его словам, все течет превосходно. Его старческие щеки уже покраснели. На седых усах — клочья пены. Он пробует шутить с женщиной за стойкой, но она не очень-то на него реагирует.
Когда мы снова выходим на улицу, дождь перестал.
— Дай мне зонт, — говорит отец, — ты не умеешь с ним обращаться. — И начинает помахивать зонтом, как тростью.
Моего сводного брата зовут Паул, сегодня ему исполняется сорок восемь лет. У него не все в порядке с головой. Живет он в отдельной комнате на полном пансионе у госпожи Мурман. Она страдает галлюцинациями или чем-то вроде этого. По ночам она слышит стук в окно и часто разговаривает с маленькой девочкой, которую никто больше не видит. Впрочем, разговором это назвать трудно. Она дает девочке указания: выпей молока, надень ботиночки, убери скорее этот старый хлам и так далее. Она постоянно твердит, что Паул день ото дня становится все ненормальнее, что иной раз прямо страшно войти ночью в его комнату, что для таких, как он, существуют отличные учреждения. Но Паул вовсе не такой уж ненормальный, просто он боится людей. Он никогда или почти никогда не выходит из дому. И не работает, во всяком случае не делает того, что люди считают работой, профессией, службой и тому подобным. Он занимается ерундой: составляет небольшие композиции из марок, отклеенных от конвертов. Настоящие миниатюры, довольно красивые, но если увидишь одну такую композицию, то, по-моему, можно считать, что видел и все остальные. Подарок, который мы с отцом купили ему ко дню рождения, — это большой конверт, а в нем тысяча марок. С гарантией, что одинаковых там нет.
Дверь открывает госпожа Мурман.
— Иди сюда, — говорит она. — На улицу нельзя. — А затем продолжает, обращаясь к нам: — Слишком опасно это для ребенка, из-за такого количества транспорта. Входите же.
— У Паула день рождения, вот мы и пришли, — говорит отец.
— Думаю, он еще спит. Я его пока не слышала. Но сегодня ночью он опять не ложился. Все ходил по комнате. Перестань же наконец, несносный ребенок!
— У девочки начинается трудный возраст, — говорит отец и исчезает в туалете: две кружки пива дают себя знать.
— Как его дела? — спрашивает госпожа Мурман таким тоном, словно он уже при смерти.
— Вполне прилично.
— Хорошо ли о нем сейчас заботятся?
— О да.
С тех пор как умерла мать (моя, а не Паула) — десять лет назад, от рака, — об отце и обо мне заботится тетя Бесси. Пять раз в неделю мы едим рис, потому что она приехала из Индии. «Зовите меня тетей Бесси», — сказала она, едва появившись у нас. Мне-то нетрудно, а вот отцу — еще как. В столь почтенном возрасте уже нет смысла называть кого-то тетей. Обычно, обращаясь к ней, он говорит «госпожа Вассиг» и тут же поправляется: «Барышня». У нее легкий немецкий акцент, но она уверяет, что родом из Австрии, это якобы большая разница. Госпожа Мурман никогда ее не видела, но ни на грош ей не доверяет. Сводный брат живет в ее доме лет двадцать, и мне кажется, она вовсе не прочь иметь возле себя и отца. Насчет отличных учреждений для Паула она говорит, просто желая услышать от нас, что Паул нигде не получит такого прекрасного ухода, к какому привык у нее. А услышав это, кивает головой и отвечает: «Да, лучше, чем здесь, ему нигде не будет». Не дожидаясь отца, мы поднимаемся по лестнице. Госпожа Мурман стучит в дверь. Стучит раз, другой и открывает. В комнате кромешная тьма.
— Он еще спит, — говорит госпожа Мурман. — И это в день рождения, как он только может.
Она входит в комнату и поднимает шторы. Сзади слышно, как отец, потихоньку кряхтя, идет по лестнице.
Кровать в комнате пуста, но видно, что на ней спали.
— Ничего не понимаю, — говорит госпожа Мурман. — Я ведь не слышала, чтобы он ушел.
— Он не мог уйти далеко, — говорю я и указываю на одежду Паула, висящую на стуле возле кровати. И тотчас вижу самого Паула. Во всяком случае, вижу его голые ноги. Они торчат из-под кровати. И чуть заметно двигаются. Он наверняка услыхал, что мы пришли, и залез под кровать. Я молчу.
— А где же Паул? — Отец стоит в проеме двери, прижимая к животу большой конверт с марками.
— Его нет, — отвечаю я.
Я встаю возле кровати так, чтобы они не увидали его ноги. Впрочем, опасность и без того невелика — они оба близоруки, — но мало ли что.
— Ничего не понимаю, — говорит госпожа Мурман, на этот раз отцу. — Я не слышала, чтобы он ушел. — Она подходит к кровати и щупает белье. — Постель еще теплая.
— Странно, — говорю я.
— Он, наверное, в одном месте, — предполагает госпожа Мурман:
— Я только что оттуда, — говорит отец, — я бы его увидел.
— Заходи, отец, и садись, — говорю я. — Он явно вышел на улицу, может быть, за чем-нибудь вкусным.
— Он никогда не выходит на улицу, — говорит госпожа Мурман.
Отец, помедлив, входит в комнату и садится на мягкий стул, не выпуская из рук конверт с марками.
