Хелла Хассе - Сидр для бедняков
После службы я поспешил выбраться на улицу, увлекая за собой Регину. Идти к ней домой не хотелось. Шел дождь, но я не прятался от него.
— Что с тобой?
Я молчал. А потом потребовал от нее «невозможного». Регина заплакала, но я остался непреклонен. Это была наша первая размолвка.
Через два дня мы встретились после работы. Я уже переоделся, и мы пошли в кино. «Люди осудили ее». Я обнял Регину за плечи, она опять была ласкова, и ко мне тоже вернулась прежняя непринужденность, мы снова стали тем, чем были на самом деле — двумя детьми. Я проводил ее домой, и мы еще постояли у двери, оживленно разговаривая, вот тут-то, словно черная тень, на мгновение затмившая свет, и прозвучали ее слова, что я жестокий. Жестокий?
— Я не совсем тебя понимаю, — сказал я. — Что ты имеешь в виду? — Должно быть, я странно на нее посмотрел, потому что она отступила назад и неуверенно оглянулась. — Что ты имеешь в виду под жестокостью? — повторил я.
— Нужно ли это объяснять? — сказала она. — Хочешь знать, что о тебе говорят?
— Что же? — спросил я.
Но она молчала. Не проронила больше ни слова, и у меня хватило чувства собственного достоинства, чтобы воздержаться от расспросов. Я ушел домой.
Что это ей пришло в голову, думал я по дороге, с чего это она вдруг назвала меня жестоким?
Однажды вечером после долгого ожидания на улице я наконец увидел Регину: она выскочила на минутку и сказала, что никуда не пойдет. Я спросил почему.
— Не могу сказать, — ответила она. Я спросил, почему же она тогда мне звонила. — Позже ты поймешь. — Но все-таки она не смогла сохранить свою великую тайну и, когда я уже собирался уходить, заявила: — У меня есть друг.
Друг. Она казалась веселой и оживленной, какими бывают девчонки, когда собираются стайками и шушукаются, поглядывая по сторонам.
— Что за друг? — спросил я.
Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами:
— Я его девушка.
— Хорошо, — сказал я, — но ты ведь и моя девушка?
— Он меня любит, а ты мне еще ни разу этого не говорил.
Мы смотрели друг на друга, Регина заморгала, и я подумал, что она плачет. В окне показалась ее мать, от смущения я не знал, куда деваться, Регина тоже. Я торопливо и сбивчиво попросил Регину познакомить меня с ее новым другом. Она стала отказываться, посматривая на мать, и в конце концов мы расстались в полном замешательстве. Она вошла в дом, шторы задернулись… Конец первого действия. Я пошел домой. Через весь город, по незнакомым улочкам, то и дело резко сворачивая за угол, точно пытаясь стряхнуть неутомимых преследователей. Кажется, я чего-то стыдился, но чего?
Дома я столкнулся на площадке с мефрау Постма. Она рассказала, что ей звонила — кто бы вы думали? — ну конечно, мефрау Рейнтьес.
— Женщины часто звонят друг другу по вечерам, — заметил я.
Мефрау Постма спросила, ужинал я или нет. Она вышла на кухню, тотчас вернулась со стаканом молока, и мы поговорили о том о сем, о жизни. Как мученик, умирающий со словами «бог есть любовь», я заявил, что мы живем в лучшем из миров.
— Если бы только не эти войны!
Чисто женский подход. Я ответил, как солдат, пишущий с фронта последнее письмо невесте:
— Война бессмысленна, но она существует.
(Как и человек, думаю я теперь. Существование человека бессмысленно, но дело не в этом, главное — он существует.) Когда мефрау Постма завела рассказ о своем покойном муже, о своих невзгодах, я встал и, прежде чем уйти к себе, сказал, что все мы одинаковы и что миру нет никакого дела ни до моих, ни до ее невзгод.
Поздний вечер. Улицы опустели, люди отошли ко сну, завтра им снова на работу — и так каждый день, только перед тем, кто выдержит до конца дней своих, откроются небесные врата. Будь я прорицателем, я бы сказал: там-то и там-то гибнет сейчас самым ужасным образом юная девушка. Завтра об этом напишут в газетах, и люди станут повторять: «Ах, это ужасно», но никто, даже самый великий ученый, не в силах изменить случившееся. Ах, если бы я был богом… я стал бы богом, который смог бы и это. Богом, который поделился бы своей силой с землей, чтобы начать все сначала, открыл бы людям, что их спасение лежит прямо здесь, на улице: кто поднимет, тот и спасен. Я бы создал новую девушку — ту же самую. Я бы стал богом не того, а этого света и отправил по домам всех кальвинистов с их псалмопением: ваша песня спета.
В ту ночь я так и не смог заснуть и на следующий день на работу не пошел. Я собрал разобранный мотоцикл и бесцельно поехал по улицам. Мимо заводов, цистерн с бензином — о благопристойность окружающих кварталов, усердие и благопристойность мира! Я решил отказаться от места в «Громако». В полдень, когда пришел врач, я уже был в своей комнате. Мефрау Постма вскоре ушла, и я тоже поспешил уйти из дому. Зашел к «Таламини». Кое-что записал, смотрел на людей. Никого не видел.
Некоторые люди, чтобы забыться, ходят в кино, но у выхода из кинотеатра их караулят прежние несчастья. У каждого свои несчастья, и от них при всем желании никогда не избавиться. Но я, чувствуя, что они подступают вплотную, не прячусь от них в кино, а выхожу им навстречу. Зло — опасный зверь. Только попробуй убежать — догонит и разорвет на части. И тот, кто борется, тоже терпит поражение. Не нужно бороться, никогда, ни при каких обстоятельствах. Неприятность нужно принять как благо, а благо имени не имеет.
На каникулах Регина уехала в Париж — факт, который мне показался исполненным значения. В одном из писем (так и не отправленных) я предостерег ее, что, стоя на Эйфелевой башне, отыщу ее везде. Это была не шутка, но вы поймете меня: единственное, что у меня осталось от Регины, была маленькая фотография, сделанная где-то на пляже Терсхеллинга. Регина сразу же потребовала фотографию назад, как только показала ее, но я не отдал. Фотография была сделана еще до нашего знакомства. Регина на ней очень хорошенькая и юная. Любительский снимок — остановив велосипед, она смотрит на море, стройная, спортивного вида девушка в белых брюках. Эллинская девушка, думал я тогда. Слепок с чего-то уже не существующего, одинокая, прекрасная, юная девушка, почему мы не вместе?
Я этого так и не понял, но могу вам с уверенностью сказать, что, хотя мы и были несколько раз счастливы, то есть печальны, первая любовь всегда терпит крушение, потому что несоединима с пребыванием вдвоем. В моем случае это было абсолютно ясно. Я вклеил фотографию в записную книжку и всегда носил ее с собой, как несчастный влюбленный, потерявший возлюбленную; соответственно этому я вел себя на улице, на работе: вдовец, потерявший весь мир. Как Кареле, что живет на углу. Он считает, что его являемая миру скорбь приятна покойной жене, он так возвышен, так неутомим в своей скорби. Даже газету покупает с высоко поднятой головой. Так и я шествовал по улицам — герой, отдавший свою жизнь Регине. На самом же деле оказалось, что я ее довольно быстро забыл. И поехал я не в Париж, а на Терсхеллинг.
Терсхеллинг. Бог знает, зачем меня туда понесло. Я уже сказал, между Терсхеллингом и мной, между Терсхеллингом и Региной существовала какая-то связь, возвышенная и благочестивая, но истинной причиной, моим торжеством было то, что ни одна душа не подозревала о моем отъезде.
В пятницу вечером я собрал туалетные принадлежности; мотоцикл стоял на улице в полной готовности, и остаток ночи я провел без сна, как всегда, один. И все-таки не один. Где-то в городе три женщины, три девушки, занимались такими же приготовлениями, собирали туалетные принадлежности, укладывали кофточки… как в кино, где показывают двух людей, которые еще не знают о существовании друг друга. Я, во всяком случае, ничего не знал и глубокомысленно всматривался в ночь, а они — они, вероятно, спали крепким сном.
В четыре утра я выехал из дому и помчался по пустым солнечным улицам прочь из города, к магистральному шоссе. Поля серебрились от росы, коровы смотрели мне вслед, около Хардегарейпа меня нагнал первый поезд. На улицах появились люди, в сторону Леувардена потянулись молочные фургоны, заработали на полную мощь светофоры. Через Зайланд, где мне довелось жить в конце войны, я промчался не останавливаясь. Громоздкие здания в античном стиле все еще действуют мне на нервы, но не успел я предаться воспоминаниям, как город остался позади. Промелькнула военно-воздушная база, наперегонки со мной летели реактивные самолеты, и в семь часов я был у моря.
У причала я их и увидел: Эстер и еще двух девушек, которые час назад обогнали меня в поезде, — три женщины из кинофильма, крупным планом Эстер, главное действующее лицо: черные волосы, глаза — с ума сойти… Она посмотрела на меня. А когда на меня смотрит женщина, во мне начинает что-то расти — неведомая сила, жажда немедленного действия, которая отделяет меня от себя самого и толкает вперед.
