Акилино Рибейро - Современная португальская новелла
— Паула, ты!
Она пожала мне руку и поцеловала крепко, как целуют у нас в Португалии, в обе щеки. Все это было так непохоже на нее: и ее манера держаться, и это обращение: «Моя дорогая и хорошая Паула!» Чем вызвана подобная метаморфоза, если прежде не только она, но даже Софи никогда не целовала меня. Взяв под руку, Людвига ввела меня в просторный, слишком натопленный зал. За круглым столом, который был накрыт для полдника, уже сидели пять моих однокашниц. Не дав им времени узнать меня, она представила:
— Единственная участница нашей встречи, прибывшая из-за границы.
Нет сомнений, этим она хотела выразить признательность, но невольно, сама того не желая, воздвигла между мною и остальными стену.
Кроме уже пришедших (включая Людвигу и меня), по ее предположению, должны были прийти еще двое. Тогда нас стало бы девять. Не так уж мало, если принять во внимание, что из нашего класса окончили гимназию пятнадцать человек и что за спиной у нас страшная война!
Я заметила, что каждая из присутствующих приложила немало усилий, чтобы хорошо выглядеть и показать себя и свой вкус. Все без исключения побывали в парикмахерской: ну кто ж не знает, как много значит прическа для женщины, молодость которой уже прошла! Людвига представила мне всех по очереди, не забывая называть девичьи фамилии и прозвища: Ольга Штамм — в девичестве Ольга Минден, или Павлова; Габриэла Вальдер — Керн; Леонора Винкельман — Принцесса; Элизабет Шульц — девичья фамилия Мертенс, или Монна Лиза.
Смущенная, я подсела к ним, и несмотря на то, что все они были нарядно одеты и на столе стоял букет чайных роз, я не чувствовала того радостного, праздничного настроения, которое было бы так кстати в этих обстоятельствах и которое раньше всегда в избытке испытывали мы по менее торжественным случаям, как, например, дни рождения или походы в театр, где, сидя на галерке перед началом спектакля, когда занавес еще не поднялся, мы считали себя счастливыми. Меня спросили: «Как ты? Хорошо ли доехала? Нравится ли тебе город?..» Они просто, как и прежде, обращались ко мне на «ты», и это сразу помогло мне избавиться от скованности, которую, сама того не желая, навязала мне Людвига, едва я переступила порог.
Так, значит, эта красивая и элегантная женщина (в детстве худенькая, бледная девочка), что сидит рядом с Павловой, и есть Габриэла? Теперь она совсем не выглядела служанкой. А эта — кости да кожа, с ярко-рыжими волосами, густо накрашенная, чтобы скрыть морщины, — Павлова? В моей памяти она всегда была легкой птичкой, которая порхала в лимонном платье в гостиной тети Лины, или изящной женщиной в английском костюме серебристо-серого цвета с каракулевым воротником. Испытывая одновременно неловкость и жалость, я склонилась над пекинос, лежащим у нее на коленях, и погладила его, хотя из всех собак именно к пекинос я питаю отвращение. Должно быть, он почувствовал это, потому что зарычал и его вытаращенные, широко поставленные глаза посмотрели на меня враждебно.
— Он не доверяет чужим, — сказала Павлова, извиняясь. Теплые душевные нотки голоса удивительно не соответствовали неискреннему выражению ее карих глаз, вокруг которых лежали синие тени.
— Хонг, дорогой, успокойся, — сказала она, лаская пекиноса. — Мы среди друзей.
— Подруг! — поправила ее пышнотелая дама, на голове которой была шляпа, формой своей напоминавшая горшок. Когда-то ее звали Монна Лиза, и была она так красива даже со шрамом на лбу! — Смотри, Павлова, не раскорми собаку! Презираю жирных псов.
Так как она сидела отодвинувшись от стола, я могла увидеть ее шею в складках, надутый, точно футбольный мяч, живот и массивные, широко расставленные ноги с толстыми ляжками.
Павлова вздохнула и с отчаянием посмотрела на нее.
— Это истинное наказание, Монна Лиза. Он ест только сырую печенку и сухое пирожное!
Пекинос лизнул руку хозяйки.
— У тебя нет детей? — спросила я Павлову и тут же пожалела об этом. Она могла подумать, что я посмеиваюсь над ее любовью к собаке.
Но она не обиделась. В сине-охристой полумаске глаза казались остановившимися. Они смотрели в пустоту, и только лившийся из окна свет оживлял их.
— Детей? У меня детей? — повторила она с жаром, прижимая руки к груди. — Нет, Паула, детей у меня нет! Я принадлежу к типу несчастных бездетных женщин.
— Ты разве хотела их иметь? — спросила Шиншилла. Плохо вставленная челюсть все время съедала губы.
— О, Шиншилла, детка, что за вопрос! Великие любовники никогда не имели детей.
Шиншилла испуганно оглядела присутствующих, так как никогда еще в жизни не слышала подобного ответа. (Так и не став звездой, Павлова танцевала в какой-то балетной труппе, бедняжка! Она была замужем за неким Альфредом Риффом — малоизвестным романистом. Первые годы совместной жизни они были по-настоящему привязаны друг к другу. Потом он оставил ее, уйдя к молоденькой. Ну, а потом погиб на войне.) Эти сведения несколько позже, когда Павлова вышла погулять со своим пекиносом, сообщила нам Габриэла. Она продолжала поддерживать отношения с Павловой, хотя они давно уже не были такими близкими подругами, как в гимназические годы. И пожалуй, ей не следовало говорить, тем более с насмешкой, — и о театральной карьере Павловой, и о ее замужестве.
— Я тоже принадлежу к несчастным бездетным женщинам, хотя я, — включаясь в разговор, сказала Принцесса, — никогда не была великой любовницей. Верно, это еще хуже?
За ее улыбкой ничего не крылось: ни насмешки, ни досады. Я вспомнила мальчика, который каждый день так преданно ждал ее после уроков на углу улицы, а потом гулял с ней по городу. Но я не осмелилась спросить ее, а она, прочтя вопрос в моих глазах, ответила:
— Он погиб, Паула, на войне.
И тут вдруг я поняла, что особенно привлекательной и даже милой была у толстухи Принцессы ее материнская безыскусная манера держаться и определенная твердость в решении вопросов, которая обезоруживала любое лицемерие. Пожалуй, из всех присутствовавших ее одну, кроме Людвиги, я бы узнала сама, хотя она, конечно, не укладывала больше над ушами косичек и ее широкое деревенское лицо постарело, а на носу сидели совсем не красившие ее очки в золотой оправе. Все же главное в ней сохранилось.
— Не имея своих детей, ты посвятила себя чужим, — сказала Людвига, которая тоже была одинокой и не могла даже мечтать о роли великой любовницы. Она рассказала мне, что, окончив гимназию, Принцесса стала медсестрой и в годы «великих потрясений», она это особо подчеркнула, переправляла за границу в Швецию группы преследуемых еврейских детей.
Надо сказать, Людвига сообщила мне все это с удовольствием, так как, гордясь Принцессой, она гордилась своей родиной. В ответ Принцесса спокойно сказала, что ничего особенного, кроме того, что она считала своим долгом, она не сделала. После ее слов все в смущении умолкли. И молчали до тех пор, пока голос Людвиги не вернул нас к действительности.
— Может, мы приступим к полднику, если вы не против. Уже время. Кристина и Гертруда, к сожалению, не пришли.
Никто против не был. Наоборот, все считали, что самое время приступить к полднику.
— Чем же занимается Кристина? — спросила я Людвигу после того, как она прозвонила в колокольчик, висевший у двери.
— Ты не знаешь? Она какое-то время была диктором Би-би-си в Лондоне. Потом, после войны, вернулась в Германию и теперь работает на радиостанции в Баден-Бадене. Можешь послушать ее красивый голос.
— Диктором Би-би-си? — прервала я ее изумленно.
— Да, Би-би-си. Видишь ли, она вышла замуж за неарийца. (Она так и сказала: неарийца) и уехала с ним в Лондон. Во время войны он сражался против нас и умер в Тобруке.
«Против нас». Правильнее было бы сказать «за нас», чем «против». Эти слова меня удивили так же, как и «единственная участница нашей встречи, приехавшая из-за границы». Именно так меня представила Людвига.
— Уж не хотела бы ты, чтоб он сражался за нас? — спросила ее Принцесса со свойственным ей сарказмом.
Все засмеялись. Правда, беззлобно. Но что было в этом смешного? Павлова погладила своего пекиноса и, нервно закурив сигарету, бросила обгоревшую спичку на белую скатерть. Это была такая же крупная, красная спичка, как те, что я однажды рассыпала в своем портфеле, где лежал кошелек, пудра и другие мелочи. Мигел попросил разрешения собрать их. И когда детские руки, быстро собрав одну за другой, положили красные с черными головками спички на белую скатерть, я, увидев их, вспомнила песенку о человечке в красном пальто и черном берете, который жил на опушке леса. Мигел засмеялся: «Спой, спой еще раз». Он хлопал в ладоши и считал спичку за спичкой: «Один человечек, один человечек, один человечек…» «Нет, Мигел! Один человечек, второй человечек, третий человечек…» Это был первый урок арифметики для Мигела.
