Акилино Рибейро - Современная португальская новелла
Нет положительного героя и в новелле Жозе Мармело э Силвы «Свидетельские показания». Прежде чем бесповоротно осудить свой персонаж — молодого офицера, искателя приключений в провинциальном городке, — автор, подобно врачу, который «не ограничивается изучением симптомов болезни, но старается понять ее суть», проводит пристальное и серьезное исследование его поступков и выносит справедливый приговор, хотя сам герой (новелла написана от первого лица) пытается снять с себя ответственность за неоправданную жестокость.
Мысль о том, что отсутствие твердых нравственных устоев, постоянное ожесточение, апатия, отупение или, напротив, бессмысленный и бесполезный бунт в конце концов ведут к утрате человеческого облика, находит логическое завершение в зловещем фантастическом рассказе Жозе Виале Моутиньо «Фабрика». Фабрика постепенно вытравляет из людей все человеческое: в камере гигиены и умственной декомпрессии отсеиваются все заботы, все личные склонности и привязанности. Отчужденные от своей личности, люди перестают существовать. Черты их лиц становятся похожими на линии станков, движения — автоматическими. Последний оставшийся в живых рабочий утратил дар речи, превратившись в бессловесного робота.
И все же, как ни мрачны созданные португальскими писателями картины национальной жизни во времена Салазара и Каэтано, их не покидает оптимизм, надежда на грядущие перемены. Правда, порой эта надежда, окрашенная «в цвета усталости и отречения», скорее напоминает стоическое долготерпение… Но недаром «крепки, как железо», персонажи многих рассказов и повестей, они не желают сдаваться. Недаром герой А. Феррейры, томящийся в одиночке революционер, хочет, чтобы все знали, что он «жив и продолжает борьбу. Что мы живы и не сдаемся».
Почти все вошедшие в сборник рассказы были написаны и изданы до 25 апреля 1974 года. Нелегко за короткий срок осмыслить происшедшие в стране перемены и тем более нелегко отобразить их в художественной форме. Среди немногочисленных произведений, посвященных событиям 25 апреля, обстоятельным анализом характера португальской революции выделяется книга выдающегося поэта и прозаика Жозе Гомеса Феррейры. Этому убежденному стороннику демократии удалось «присутствовать при последнем издыхании ненавистного режима тупого и бессмысленного угнетения», и он, не колеблясь, сменил свою лиру поэта-пропагандиста на доспехи «политического просветителя». Впервые после полувекового молчания его книга раскрывает нам неизвестные до сих пор стороны португальской жизни, психологию и мировоззрение передовой интеллигенции в годы фашистской диктатуры, повествует о роли литературы в движении Сопротивления. Название книги («Необходимая революция») выбрано писателем не случайно. Революция действительно была необходима, неизбежна для Португалии, она обусловлена всем ходом ее исторического развития.
Е. РяузоваАКИЛИНО РИБЕЙРО
Шкура на барабан
Перевод С. Вайнштейна и Г. Туровера
Сколько вот так, след в след за Клету, перетаскал он на своем горбу молока за долгие годы — глаза б не глядели на тягучую ленту дороги, знай только: из деревни в город, из города в деревню, туда-сюда… Мерин тяжел и медлителен был в ходу, словно поклажа тянула книзу, к сулившей желанное отдохновение земле. Сухожилия вздулись, кожа на шее и других местах кровоточила, и слепни слетались со всей округи на запах крови. А он, несмотря ни на что, всякий день спозаранку отправлялся в путь, из конюшни выходил с пеньем петухов, а возвращался, когда уж быки мерно жевали в стойлах свежескошенную траву. На несколько часов он забывался беспокойным сном, мучимый кошмарами, дрался с другими лошадьми не на жизнь, а на смерть, переправлялся с нестерпимым грузом через пропасти.
Даже коротышки ослы шагали проворней. Хозяина раздражала его медлительность, он все подхлестывал хворостиной или тащил за недоуздок и бранился:
— А ну шевелись, ублюдок! Бить поклоны будешь в конюшне!
И вот раз поутру, когда из-за полных бидонов ступить еще шаг стало невмочь, он повалился с грузом на ровном месте. Увидев, что молоко пролилось, Клету рассвирепел и, набросив петлю, принялся поднимать мерина. Он колотил, пока не сломалась палка и не занемогла рука. Мерин лез вон из кожи, хрипел, бил всеми четырьмя копытами, но так и не смог подняться. Клету тащил его за голову, за хвост, за уши — тщетно. Стукнувши еще раз копытами оземь, вконец обессилевши, он затих на боку, ртом пошла кровавая пена.
Разъезжаясь ногами по скользкой от молока земле, Клету стал высвобождать его из-под упряжи. На шум бидонов сошлись пастухи, и он попросил их:
— Подсобите, братцы…
Людей — у кого рожок в сумке, у кого кнут за поясом — хватало; одни за хвост, другие за гриву — поставили мерина на ноги. Клету его приласкал, взнуздал снова, закрыл бидоны крышками и хлопнул по-приятельски:
— Ну, давай, топай, горе луковое!
Напрягшись, поднатужившись изо всей мочи, лошадь стронулась с места. Неверным, нетвердым шагом, того и гляди упадет.
— Вроде сарамбеке пошел плясать, — пошутил кто-то из пастухов.
— Не дотянет до деревни, — заметил другой, в словах его было осуждение неуместной шутки.
Клету обнял коня рукой за шею, будто хотел защитить его. Но вскорости ноги у животного стали опять подгибаться, затряслись мелкой дрожью, и, беспомощен, будто подкошен чем-то, он плюхнулся вдруг на колени, завалился набок.
Клету пнул его несколько раз ногой и, схватившись за голову, принялся причитать, клясть разнесчастную свою судьбу.
— Сходи-ка лучше за другой животиной, дядюшка Клету, — посоветовал один из пастухов.
Клету еще раз было попытался поставить мерина на ноги, понукал его, бил палкою. Но животное не двигалось, глаза запали, подернулись туманною пленкою.
Клету наподдал в последний раз по загривку и, проклиная все на свете, начал сызнова снимать поклажу. Потом, отдуваясь, заспешил назад в деревню за ослом, оставив мерина в окружении собак, которые, высунувши языки, подлизывали молоко.
Когда Клету возвратился с ослом, мерин, уж на ногах, пощипывал мирно придорожную траву. Сам не зная зачем — то ли из сострадания, то ли на всякий случай, а вдруг сгодится на что, — он прихватил мерина с собой.
Понурившись, прихрамывая, пощипывая на ходу вереск и молодые побеги, мерин добрел до конюшни, забился в стойло и проспал крепким сном всю ночь.
Рано утром заявился Клету и, не сказавши ни слова, потащил вьючную упряжь вместе с молочными бидонами во двор. Конь искоса поглядывал на эти приготовления и, как всегда, ожидал пинка, что его поднимал с подстилки. Но на сей раз хозяин даже не посмотрел в его сторону.
Животное привыкло к людским причудам, и поведение хозяина не удивило его. Мерин знал, что идти он не в силах, а инстинкт предвещал безделье и тихие радости. Сладко потянувшись, он устроился поудобнее на соломе, которая показалась ему в это утро, как никогда, мягкой, в особенности после долгого ночного отдыха и при воспоминании о том, как тяжко достается ему в пути.
Он все лежал в сладкой истоме, когда со двора донесся ослиный рев. Потом этот самодовольный рев глупого и здорового осла прозвучал еще раз и еще. Протекло несколько секунд, мерина разобрало любопытство, он поднялся и пошел посмотреть. Клету седлал осла, который накануне возил вместо мерина молоко, Жоана ласково подсовывала тому в пасть пучки клевера.
«Вот обжора-то», — подумал он про себя. Его снедала зависть при виде того, как осел, полузакрыв глаза, с наслаждением разжевывает эти пучки. Да это же настоящий грабеж! Разве этот клевер не предназначен ему? Не колеблясь, он выскочил, куснул осла и сунулся мордой в щедрые руки Жоаны. Но не тут-то было: Клету дважды отвесил ему со всего размаху по уху, и он, грустный и обиженный, вернулся в стойло.
Весь день мерин пробездельничал, пощипывал себе траву и дрок на пригорках, вокруг гонялись за мухами стаи птиц и совсем его не боялись. Довольный, с набитым брюхом, вернулся он под вечер к себе в стойло.
Клету было еще раз попробовал затянуть на нем подпругу — но то ли схитрив, то ли и вправду чувствуя слабость, он упал наземь, и никакие побои, никакие уговоры не смогли принудить его к прежней работе. С тех пор хозяин и не приставал больше к нему по утрам, позволял лодырничать, и, хотя в душу от косых его взглядов закрадывалось беспокойство, радости было куда больше. Теперь он мог пастись беспрепятственно где угодно — и вдоль дороги, и на берегу речушки, но он не разрешал себе уходить далеко от деревни, да и нарывы на суставах мешали. Когда благовестили к вечерне, он уж был в стойле, довольный, вспоминая вкус и запах сочной травы, благоухание вечера, и шкура на спине, казалось, меньше саднила.
