Лилия Фонсека - Современная африканская новелла
— Что же мне делать?
— Я полагаю, единственный выход для него — вернуться туда, откуда он приехал, — ответил санитар.
— А ночь? Где же он будет ночевать? Не у меня же? Бог свидетель, не из гордыни… но болезнь — это такое дело… Вы ведь знаете, сеньор, у меня трое детей… Нельзя ли ему переночевать здесь, в больнице? Только одну ночь?..
Санитар отвечал, что для этого необходимо разрешение свыше. Дона Манинья встала, распахнула дверь в коридор. Норберто и больной мальчик разговаривали, сидя на деревянной скамье. Тогда санитар предложил:
— Пусть переночует здесь, в коридоре… Он отлично устроится на скамейке.
У доны Маниньи будто гора с плеч свалилась. Она с благодарностью взглянула на санитара.
— Ну что ж, хорошо… Только одну ночь… Завтра я обо всем позабочусь…
— Еще одно, сеньора, ему придется уйти и вернуться попозже, хотя бы через час… — сказал санитар. — Ведь я делаю это без ведома сеньора директора, а он как раз должен с минуты на минуту быть здесь, и пусть мальчик придет после обхода.
Донья Манинья не возражала. Она все передала больному мальчику, и они покинули больницу. На полдороге дона Манинья распрощалась с Жулио. Но ничего, ведь с ним оставался Норберто.
Они сидели на площади Доктора Регала, дожидаясь, когда в больнице кончится вечерний обход. Норберто купил больному мальчику галет и сладких пирожков. Они разговаривали. Норберто велел Жулио надеть берет: становилось прохладно. Больной мальчик чуть сдвинул берет набекрень. Это придало ему задорный вид. Норберто спросил, не холодно ли ему. Жулио не ответил. Он думал о служанке доны Маниньи.
— Это Биа? — предположил Норберто.
— Ту, что помоложе, зовут Биа?
— Да, хорошая штучка, правда?
— Она добрая. Добрая и тихая.
Норберто засмеялся.
— В Прайе ведь тоже есть добрые красотки?
— А здесь?
— Их здесь пруд пруди…
— Да, Сан-Висенте — славный остров… Эти девушки, что стояли там, в аптеке…
— Это продажные женщины, — прервал его Норберто.
— Так я и подумал. Одна из них окликнула тебя.
— Ты слышал?
— Да. У тебя с ней что-нибудь было?
— Было.
— И что же?
— Мы с ней друзья.
— Ты знаешь еще кого-нибудь из них?
— Я всех знаю.
Мимо прошел полицейский, он вел матроса-иностранца и его чичероне. Матрос был совсем пьян, а у чичероне разбита голова. Норберто спросил у полицейского, который час. Около девяти. Пора было возвращаться. Директор, должно быть, уже ушел. Они поднялись. Больница находилась поблизости. Можно было не торопиться.
Норберто внезапно загрустил. Он смотрел на худую, тщедушную фигуру больного мальчика, на его неуверенную походку и сползающий на глаза берет. Худоба Жулио вызвала у него в памяти образ Лелы, друга детства. Лела умер, и у этого паренька дни тоже сочтены. От такой болезни нет спасения. Норберто это знал.
Ветер время от времени сотрясал сухие стволы акаций вдоль дороги. В мрачном здании больницы в глубине улицы Жулио предстояло провести эту ночь. Только одну ночь. Завтра он уедет с первым же рейсом. Вероятно, они никогда больше не увидятся. Норберто подошел к больному мальчику и коснулся рукой его плеча. Он любил его с нежностью старого друга. Норберто хотел было заговорить, но почувствовал комок в горле. Жулио заметил его волнение:
— Что с тобой?
Норберто ответил не сразу. Он остановился, помолчал:
— Какая все-таки гнусная у нас жизнь, черт бы ее побрал!
Жулио безучастно повел плечами.
Ветер продолжал сотрясать акации. В полутемной больнице санитар ходил взад-вперед по пустому коридору. Норберто не захотел входить. Они простились у двери.
— До завтра…
— До завтра…
— Ты придешь рано утром?
— Да, я приду!
Жулио, пошатываясь, вскарабкался по ступенькам и робко поздоровался с санитаром. Норберто уже издали видел, как он снял старый, видавший виды берет и спрятал его в кармане пальто… Какая же все-таки гнусная жизнь, черт бы ее побрал!
Франсис БЕБЕЙ
(Камерун)
ЧУДЕСА В ТЕМНОЙ КОМНАТЕ
Перевод с французского Г. Джугашвили
«Никогда, никогда не гляди в зеркало во время похорон! Слышишь! Если ты взглянешь туда в тот момент, когда покойника опускают в землю, то увидишь, как душа его поднимается к небу, и тогда… Тогда сам ты умрешь ровно девять дней спустя!»
Моя старшая сестра поведала мне эту примету из самых лучших побуждений, и я с благодарностью и неукоснительно следую ее советам (что, наверное, и вы бы сделали на моем месте). Так что, пока я точно не уверюсь, что никого на белом свете не хоронят, к зеркалу меня силой не подтащишь. Зато когда я спокоен, то уж гляжусь в него сколько моей душе угодно: надо же до конца использовать такую редкую возможность!
Впрочем, мне кажется, что, бреясь в ванной комнате ровно в семь утра, я не очень рискую увидеть, как чья-то душа поднимается к небу.
Однажды я приболел конъюнктивитом и, плохо различая цифры на часах, побрился вместо семи в восемь. Заметив роковую ошибку, я с ужасом принялся считать дни. И вот на исходе восьмого дня меня свалила лихорадка. Дело дошло до больницы. Вы не представляете, насколько нелепо чувствуешь себя перед окружающими, когда знаешь, что завтра тебе конец, а ты, как говорится, ни сном ни духом… Просто хоть специально чем-нибудь заболевай. Вот я и заболел тифом. Да еще каким! Пришлось проваляться в постели больше месяца.
Почему же все-таки я не умер через девять дней после этой истории с конъюнктивитом? Может быть, нигде никого не хоронили? Не думаю. Восемь часов утра — идеальное время для похорон. Или, может быть, все-таки было не восемь, а семь часов? Даю голову на отсечение, что нет. Тогда каким образом я уцелел? Не потому же, в самом деле, что в больнице меня хорошо лечили?! Вернее будет сказать, что колдун, который должен был завладеть на девятый день моей душой, просто-напросто пожалел меня. Вот почему я жив, здоров и пишу. Только прошу вас, не думайте, что я тешу вас баснями. Впрочем, вы этого, конечно, не думаете и уважаете чужую веру. Вера в колдовские чары ничуть не хуже любой другой, если учесть, что люди способны верить во что угодно.
Несколько лет назад я имел счастье жить в соседстве с колдуном. Его звали Мбете, и у него было четыре глаза. Два из них выглядели обыкновенными человеческими глазами, а два других были скрыты и предназначались исключительно для тайного колдовского мира. Этими невидимыми глазами Мбете мог читать прошлое и будущее любого из нас.
Живя по соседству с Мбете, мы могли совершенно ничего не бояться. Он знал не только все, что с нами должно случиться, но и все, что надо было сделать, чтобы с нами этого не случилось. Моя тетя часто обращалась к нему, и постепенно он стал чем-то вроде нашего семейного врача. Я был этому очень рад, прекрасно понимая, что если бы не Мбете, то меня постоянно пичкали бы хиной и антибиотиками из страха перед болезнями, которых теперь не приходилось опасаться.
В таком взгляде на вещи, по-моему, нет ничего странного. Дед мой дожил до глубокой старости (чем очень гордилась вся наша родня) — когда он умер, ему было целых пятьдесят лет! И ни разу за всю жизнь он не проглотил ни одной таблетки; его тоже пользовал какой-то колдун вроде Мбете. Остается только пожалеть, что вещий старец не предупредил деда о приближающейся смерти, иначе дед, конечно, заплатил бы ему сколько надо за продление жизни и был бы спасен.
Когда дома у Мбете было нечего есть, он шел к моей тете и рассказывал ей, что видел во сне прошлой ночью. А видеть он мог, например, как поезд упал в пропасть, а пассажиры остались целы и невредимы. Разбившийся поезд с уцелевшими пассажирами, естественно, выглядел очень подозрительно и не предвещал ничего хорошего, тем более, что в его окне Мбете померещилась физиономия одного из членов нашей семьи, да еще как раз в тот роковой момент, когда злосчастный поезд сорвался, сходя с рельсов.
Тетя страшно пугалась. Она вовсе не хотела, чтобы ради уцелевших пассажиров с нами случилось какое-нибудь несчастье. Положительно, самый тщательный осмотр был необходим и мне, и моей двоюродной сестре Киди, и самой тете с ее приемной дочкой Миндой.
«Осмотри нас всех хорошенько, Мбете, — умоляла тетя, — прошу тебя, осмотри нас получше».
Мбете не заставлял себя уговаривать. Он кидался домой за своими колдовскими инструментами в полной и радостной уверенности, что без ужина он уже теперь не останется. Кому-кому, а ему дурные сны ничего плохого не предвещали!
Через несколько минут Мбете возвращался, таща с собой все необходимое: круглое зеркало, тщательно обернутое в белую материю, эмалированный тазик с водой (не простой водой, как уверял Мбете), красный перец, поваренную соль, большой белый камень и еще несколько предметов, которым трудно подобрать названия на французском языке. За Мбете его маленькая дочка несла деревянный стул — лишь сидя на нем, Мбете мог произвести нам «осмотр». Девочка ставила стул посреди комнаты и тут же бесшумно исчезала.
