Зильке Шойерман - Богатые девушки
— Ты красивая, — безапелляционно говорит он.
И Нетте чувствует, как внутри нее поднимается теплая волна, Даниэль — ее младший братик, он будет ее младшим братом, неопасным, ласковым, как его белая нежная кожа.
Он делает быстрое, почти незаметное движение, сбрасывая джинсы, потом снимает носки, и вот он уже сидит в ванне.
— Жарко, но я привыкну, — говорит он. — Чувствую себя как сваренная рыба.
Нетте стоит перед ним в трусиках, она стыдится розовых кружев, какое детское у нее белье, но видит, как Даниэль, вполне довольный жизнью, весело плещется в просторной ванне, кафель блестит зеленым светом, и она показывает Даниэлю коробочку на краю ванны, «брось в воду серебристые шарики, и она будет обалденно пахнуть». Даниэль принимается играть шариками, перекатывая их между пальцами и по ладоням, нос его немного покраснел, впрочем, нет, он покраснел довольно сильно, но Нетте не тошнит, она быстро снимает трусики и забирается в ванну, ноги их соприкасаются, и ее немного тошнит, наверное, потому, что он ей чужой. Но Даниэль просто лучится счастьем, шея его наполовину торчит из воды, как у резиновой утки, с которой Нетте купалась в раннем детстве, и она смеется и плещется, плещется и смеется, но тут Даниэлю вздумалось поговорить, Даниэлю, который и вообще-то редко раскрывает рот, — он спрашивает:
— Тогда, на вечере в заводском дворе, куда ты пропала?
— Я не могла оставаться. Улли принес мне шахматы.
Они замолкают, задумавшись; Нетте рукой гонит волну, мыльные пузыри лопаются, Даниэль снова спрашивает:
— Разве это не смешно: оказываешься там, где ни разу не был, но чувствуешь себя так, как будто всю жизнь здесь живешь?
Нетте обращает на него удивленный взгляд — что это он разговорился, он должен молчать, но Даниэль этого не знает и не может остановиться.
— У тебя был уже друг?
Нетте отрицательно качает головой. Она вспоминает поцелуи, ощущение чужого языка во рту, но друга в том смысле, в каком спрашивает Даниэль, у нее не было.
— Нет, — рассердившись, отвечает она.
У нее белоснежные зубы, пахнущие мятной зубной пастой, она чиста, не как Мари, которая метет языком, как помелом, или показывает всем свой стихотворный альбом — смотрите, будьте любезны, нет, она, Нетте, такого никогда не сделает, она разборчива, все должно оставаться в семье, и что это Даниэль провоцирует ее на такие мысли — вот Улли всегда ее смешит.
Она скашивает глаза вниз и принимается себя рассматривать, линию ключиц, ребра, груди с отчетливо выделяющимися коричневатыми сосками, и снова слышит голос Даниэля:
— Тебе надо больше есть, ты выглядишь как настоящая спагетти. — Как будто он специально следил за ее взглядом, присвоил его себе, он разбойник, накинувший мешок на чужую курицу.
— И что из этого? — зло спрашивает Нетте.
И Даниэль отвечает, смягчив тональность:
— Я только хотел сказать, что тебе надо есть, иначе ты где-нибудь упадешь в обморок.
Нетте улыбается, потом громко, пронзительно хохочет.
— Какой ты смешной.
— Нет, ты.
Нетте надоело купаться, она встает, блестящая и мыльная, из воды и удаляется со сцены — из мышеловки, у Даниэля был шанс.
— Знаешь, я замерзла, — говорит она и зябко поводит плечами.
Он не смеется, на его лице внезапно, как сыпь, проступает разочарование.
— У меня тоже никогда не было подруги… — Нетте не дает ему договорить: «Ничего страшного», но он не замолкает, он спрашивает: — Ты была когда-нибудь влюблена?
Нетте растирается полотенцем, надевает халат, Даниэль говорит не закрывая рта, он вычерпывает ее до дна своей болтовней, как дятел, который стучит и стучит клювом по одному и тому же месту на древесном стволе: тук, тук, тук, тук — звучат его слова.
— Я положу сюда твое полотенце.
Она кладет банную простыню на вторую ступеньку, хотя так поступают только в семье — подкладывают простыни, но пусть, может быть, так он скорее вылезет из ванны и уйдет.
— И что мы теперь будем делать?
— Если хочешь, останься, будем смотреть телевизор, — устало отвечает Нетте.
Легко, словно на крыльях, она выпархивает из ванной.
Она укладывается на кожаный диван, лежать мягко и уютно, она сливается с диваном, вытягивает руки, скользя по гладкой коже, какая роскошь, она слишком хороша для Даниэля, да и вообще для всякого чужого. Нетте включает телевизор, сонно наблюдает, как Даниэль усаживается в кресло, он, видимо, бесконечно устал и зевает, как зевают только тигры. Зевает, но не уходит.
Ее будит звонок в дверь, и она вначале не может толком понять, где она и что происходит, и лихорадочно озирается по сторонам. Даниэль, бледный и жалкий, ссутулив плечи, сидит на прежнем месте, какой же он липучий, хорошо, что он не пытался ее поцеловать, у него, наверное, и язык такой же липкий — как скотч.
Она бежит к двери — это Улли, вид у него жуткий, лицо серое, невыспавшееся. Он смотрит на картину в прихожей, Нетте уверена, что он сейчас решает, какова она — оригинальная или идиотская, и она знает, что, в конце концов, он решит, что оригинальная. Она тут же перестает на него злиться, она тянется к нему, снимает с него шарф, черная шерсть нашпигована снежинками, шарф стал черно-белым, как день и ночь, ромбы и линии, брат и сестра, ожидание и приход. Улли проходит мимо нее в гостиную, бормоча: «А неплох этот папатцевский стандарт».
— Да, — гордо говорит Нетте, и тут Улли замечает, что с кресла в темном углу, где работает телевизор, поднимается еще кто-то.
— Это еще кто такой? — спрашивает он, и Нетте не может понять, что именно слышит она в его голосе. Это не злоба и не ярость, скорее снисходительное веселье, но что веселого он может здесь найти? Конечно, не может. Да что она забивает себе голову этими пустяками? Главное, что он здесь.
Даниэль полностью одет, Нетте в халате.
— Что здесь произошло?
— Ничего, э-э, она купалась, — робко отвечает Даниэль тихим голосом и смотрит сначала на Улли, потом на Нетте, на Нетте и снова на Улли. Взгляд перестает быть липучим и становится просто неуверенным, Нетте находит это глупое лицо уморительно смешным, она обвивает рукой Улли за талию и приникает к нему головой. Улли пахнет холодом и снегом, а она — ванилью, смесь просто восхитительна.
Но Улли стряхивает с себя ее руку, улыбается и треплет Даниэля по плечу: «Привет, дружище». Даниэль сначала озадачен, потом обрадован, Нетте ничего не понимает, ведь Улли должен его сейчас выпроводить — что, собственно говоря, он тут делает, но Улли не ревнует ни капельки, совсем напротив.
— Класс, здесь по-настоящему классно. — Он приветливо смотрит на Даниэля и бежит к окну, к окну курения и ожидания Нетте, она так хотела показать ему зигзагообразную линию, собственно, Улли всегда нравился вид неба, и сейчас он смог бы рассмотреть линию и в темноте, но Улли не смотрит в окно, он распахивает его настежь и кричит:
— Таня, можешь подниматься!
КУКОЛЬНЫЙ МИР
На чердаке не было ничего, кроме стола, стула и старой вешалки. Зимнее солнце, смотревшее в чердачное окно, хоть и не давало никакого тепла, отбрасывало на пол узкий треугольник света, в котором, мерцая, слоями плавала пыль. Все здесь выглядело ирреальным, вне времени и пространства, словно прямо с этого чердака можно было шагнуть в другое измерение. Якоб стоял у вершины треугольника, словно на командном пункте. Он прикоснулся пальцами к пустому столу. Здесь он будет работать.
Он снова спустился по лестнице в гостиную, где об его ноги немедленно стал тереться кот. Якоб сделал глоток пива из кружки, склонился над фотографией и долго ее рассматривал. Изображенный на ней кукольный дом был действительно виден во всех мельчайших деталях. Он взял бумагу и карандаш, список грозил оказаться длинным. Он написал «лампа» и сделал паузу; «обои», «краска», «дерево», «стекло», «письменный стол», «гарнитур гостиной», «кровати». Список не отличался упорядоченностью. Все это надо будет потом привести в порядок и наметить этапы работ, «гвозди», «клей», «ковер», «лак», он задумался: наставление по проектированию; естественно, для такого случая надо составить руководство по проектированию. «Кукольный дом своими руками» или что-нибудь в этом роде. Он снова про себя отметил, как он любит вещи на стадии планирования. В планирование он всегда окунался с головой, как в море. Так же и с этим планированием, несмотря на то что он согласился на эту работу по собственной охоте — сделать племяннице к Рождеству кукольный дом, да и то скорее от изумления, так как сестра никогда ни о чем его не просила, и сам он тотчас пожалел о своем согласии, тем более что времени оставалось в обрез. Между тем все могло бы сложиться и по-другому, однако его оставила Мона, и вот он сидит здесь. Когда он сегодня утром обнаружил в почтовом ящике фотографию и записку: «Тысяча благодарностей и тысяча поцелуев за твой труд. Твоя Саския», Якоб был безмерно обрадован и поцелуями, и полученным заданием. Выходит, именно для этого он брал отпуск. Правда, они собирались поехать отдохнуть.