Денис Драгунский - Каменное сердце (сборник)
Рядом со мной какой-то незнакомый человек.
Мимо нас идут странно одетые люди. Вроде бы нормальные мужчины и женщины, в пиджаках и платьях – лето на дворе, – но платья ситцевые, заношенные и линялые, пиджаки засаленные и как будто великоватые, с набитыми ватой плечами и широкими лацканами. Косынки и кепки. Сапоги. У женщин – босоножки на запыленных ногах с черными пятками. Но всё очень яркое. Бежевые пиджаки, белые кепки, синие цветочки на косынках, значки на лацканах. Голубые глаза и алые губы.
– Это кино снимают, – говорит стоящий рядом со мной человек, как будто отвечая на мой вопрос. – Это массовка.
Тем временем я вижу, что полицейский внизу перегораживает дорогу, по которой под мостом ехали машины. Дорога очищается, полицейский машет жезлом, и я слышу голос из мегафона: «Пооо-шли!» – и вся толпа медленно спускается вниз, под мост, заполняет собой пространство дороги, втекает в туннель.
Тут я вижу, что сверху, на мосту, стоит кинокамера, рядом два человека – оператор и режиссер, наверное. Они снимают этот поток людей.
– Что за фильм? – спрашиваю.
– «Мастер и Маргарита», – отвечает мой собеседник.
– Точно? Не может быть! – говорю я.
– Точно, точно, – говорит он. – Я художник-постановщик. Это я их так одел, ничего, неплохо, а? – Он с гордостью указывает на толпу. – Думаете, это на них всякая рвань? Хо-хо! Мы каждый сарафанчик отдельно шили, потом вымачивали, растрепывали… А пиджаки! Знаете, как трудно затеребить как следует пиджак? То-то же.
Он протягивает мне визитку, мелькает как будто знакомая фамилия, то ли я где-то слышал, то ли читал.
– Я потому засомневался, – говорю я, – что в книге нет массовых сцен в Москве. Ну, разве что в театре «Варьете». Но тут ведь не театр! И вообще в «Мастере», если я правильно помню, всего одна большая массовая сцена – где Пилат объявляет о казни и о помиловании Вараввы.
– Именно! – говорит художник. – В сценарии всё поменяли. Новая трактовка. Основное действие происходит в Иерусалиме во времена Пилата. То есть в тридцатые годы первого века нашей эры. Там появляется Воланд и рассказывает героям – это разные местные писатели, философы, богачи, – что будет происходить в Москве через тысячу девятьсот лет. «Московские Процессы», толпа кричит «расстрелять, как бешеных собак» и всё такое. Вот эта самая толпа, – он показывает вниз.
– А Сталин будет? – спрашиваю я.
– Да, обязательно. Сталин, Ягода, Ежов, Вышинский, Ульрих…
– А Иешуа Га-Ноцри? В смысле Иисус Христос?
– Нет. В сюжет не вписывается. В смысле, в новую трактовку. Сами глядите, кто в Москве в тридцатые годы может быть в роли Христа? Безупречный моральный диссидент, которого распяли? Кто это? Ну, кто? Так что лучше без него…
Вдруг с моста из мегафона раздается: «Наааа-зад!»
Толпа качается и движется назад. Потом вперед. Потом опять назад и еще раз вперед. Голова кружится на них смотреть.
– Бедные, – говорю. – А сколько им платят?
– Вы что? – удивляется художник-постановщик. – Ничего им не платят. Это же такая честь и удача! Сняться в таком кино, хотя бы в массовке! Потом будут себя ловить на экране, если попадут в кадр. Хоть секундочку, а в бессмертии! – смеется он.
– Жалко, – говорю я. – А кто-то и не попадет. Зря промучается целый день.
– И мне жалко, – говорит он. – Но ничего не поделаешь. Наш народ не накопил опыта переживания страданий. Поэтому все повторяется. Поэтому люди охотно соглашаются работать на жаре и бесплатно, целый день. За одну только маленькую надежду попасть в кадр. То есть в бессмертие.
– Позвольте! – Я возмущен. – Как это «не накопил опыт переживания»? Да наш народ столько пережил, на пять других народов хватит!
– Возможно, я неточно выразился, – говорит он. – Хотя нет! Я совершенно точно выразился! Наш народ страшно страдал. Опыт страданий есть. Но опыта переживания страданий – нет. Переживание – это осознание, осмысление, стремление понять, почему и зачем всё было. Пережить – значит, заново через свою душу пропустить и понять свои страдания. Вот этого нет. Совсем нет. Вместо этого говорят: «Не будем ворошить прошлое!» И снова идут, куда позвали. Неизвестно зачем. Режиссер получит славу. Сценариста отругают. Меня похлопают по плечу. Актерам хорошо заплатят. А про них никто не вспомнит. Разве что снова похвалят режиссера, что хорошо подобрал типажи…
Я гляжу на сосредоточенно-веселые, красиво загримированные лица людей в массовке, я вижу тщательно затрепанные пиджаки и платья, и мне так тоскливо становится от этих вопросов – накопил опыт переживания? не накопил? – что я просыпаюсь.
Южный поток
За соседним столиком начался небольшой скандал. Негромкая, но злая перепалка. Вся компания – дорого и модно одетые мужчины и женщины – пыталась что-то внушить молодой, очень красивой и, по всему видно, своенравной девушке. Она резко пожала плечами и опрокинула свой бокал. Вино полилось на скатерть. Сидевший рядом мужчина вскочил из-за стола, чтоб не закапаться, махнул рукой официанту. Тот прибежал с полотенцем, а мужчина, что-то сказав девушке, покровительственно засмеялся.
Она встала, взяла свою тарелку и пересела за другой столик.
Вся компания сделала вид, что не обращает на нее внимания.
Петров наблюдал за этой сценой из угла. Он сидел и ужинал в одиночестве. Потому что сегодня он крепко поссорился с женой, с дочерью и с мужем дочери. А также с братом и его женой, потому что они позвонили и стали его поучать – сначала брат, а потом невестка, то есть жена брата. Петров сказал им что-то резкое, нажал отбой, еще раз накричал на жену и дочь, обозвал зятя «не мужиком» и вышел, хлопнув дверью.
Никого из приятелей не было дома. А кто был – был занят. Петров проехал по городу из конца в конец, а потом решил – да пошли они все к черту! – посидеть в хорошем ресторане.
И вот, значит, он увидел, как красивая девушка, явно поссорившись со своими друзьями, отсела за соседний столик. Она была совсем молодая, но Петров подумал, что ничего, всё нормально. Она сидела и ковыряла вилкой в тарелке, но не ела. И ничего не пила, потому что было нечего. Свой-то бокал она бросила на стол! А встать и взять с общего стола другой бокал ей, наверное, гордость не позволяла.
Петров позвал официанта и попросил карту вин.
Сначала он хотел заказать для нее бокал вина. Чтоб вино подороже, получше. Даже посоветовался с официантом. Потом решил – шампанского. Даже не бокал, а бутылку. И не какой-нибудь сладенькой слабоалкогольной водички с пузырьками, а настоящего брюта, итальянского, а лучше французского. А вот так! А вот я такой!
Заглянул в бумажник. Но уже перед самим собой было стыдно отступать.
Официант поставил на её столик ведерко со льдом, из которого торчало серебристое горлышко бутылки. Склонился над девушкой, прошептал что-то. Аккуратно открыл, ловко налил.
Она подняла узкий высокий бокал и улыбнулась Петрову.
Он кивнул ей. Заметил, что вся компания замолчала и с некоторым даже почтительным удивлением на него смотрит. Бить не будут, он понял сразу. Интеллигенты. Да и за что тут бить? За бутылку шампанского в подарок?
Ему тоже захотелось ощутить сухой, холодный, чуть хмельной вкус хорошего брюта – как перед поцелуем. Но это желание вдруг отрезвило его. Ну, вот тебе поцелуй, а дальше что? Допустим, она на всё согласна. Но куда ее везти? Денег оставалось вплотную, чтоб рассчитаться, ни о какой гостинице речи нет. Даже если она его к себе позовет, у него нет ни на такси, ни на еще одну бутылку и конфет коробку.
Да и вообще. Одно дело – поссорившись, уйти из дома на полдня, и совсем другое – с ночевкой… А вдруг – новая жизнь? Эх. Дураки вы, больше никто! «И я дурак, – подумал он. – Кому и что я доказал? Зачем выкинул столько денег? Пощекотал свои фантазии, вот и всё! Она меня забудет через полчаса! А ее дружки – посмеются!»
Петров встал, еще раз кивнул девушке, прошел к стойке, расплатился и вышел из ресторана.
Постоял у окна и увидел, как девушка берет подаренную бутылку, идет к своим приятелям, как они снова вместе пьют и веселятся.
Ну и ладно. Ну и черт с ней! А все-таки лихо, а? Этак шампанского незнакомой девушке, просто так, а? Французского, дорогого, а? Знай наших!
«Это и в большой политике бывает, – думал Петров. – Вот мы, Россия то есть, неизвестно с какого перепугу решили дать Греции пять ярдов евро. Зачем? А чтоб все кругом – у! Ой-ой-ой! Вот это да! Хотя, конечно, Греция нас кинет. Схомячит наши бабки и ручкой сделает. Еще и поржет. Ну и что? А мы такие! Нам не жалко!»
Эти мысли успокоили Петрова, и он поехал мириться с женой.
Садовая, бублики и брынза
Иногда, чтобы вспомнить, нужна всего одна фраза.
Например, «на Садовой большое движение». Так называется рассказ Виктора Драгунского, моего отца. О том, как Дениску и Ваньку обманул взрослый парень. Попросил у них велосипед, слетать в аптеку за лекарством для бабушки. И не вернулся, конечно же.
