Карен Бликсен - Современная датская новелла
Там за занавесом инструменты неистовствовали, приближаясь к финалу. «Освободить сцену! — крикнул Бертельсен, широкими движениями рук выгоняя посторонних. — Освободить сцену!» Один из рабочих поднялся с перевернутого ящика из-под пива и встал у занавеса. Бертельсен стоял, нагнувшись вперед, с полуоткрытым ртом, слушая музыку. Она замолкла, надо начинать! Но Леопольд Хардер замахал всеми десятью растопыренными пальцами: подождите!
В зале погас свет. Молодой человек тихонько обнял свою подругу. Она взглянула на него в темноте строго и хитро. Сзади них толстый человек протянул руку к жене ладонью вверх, она сразу же поняла и сунула в руку пакетик с леденцами.
Перед занавесом Расмуссен расстегнул пиджак и верхнюю пуговицу на брюках. За занавесом Леопольд Хардер дал новый сигнал движением руки, и Бертельсен подбежал к рабочему: «Открывай. Но ровно, ровно, черт подери». Занавес со свистом взвился к потолку. Холодное дуновение мрака и молчания воцарилось в гостиной Маргариты Готье.
И в ней заговорили совсем другие голоса.
Альберт Дам
Мертвый барон
Перевод Е. Суриц
Большинство считало, что мертвым бароном прозвали его потому, что его сословие изгнало его и для всех прочих дворян он сделался как бы мертв. За что он был обречен жить одиноко и глухо, не знал никто. Иные говорили, что тут замешана принцесса, он ли ее соблазнил, она ли его обманула, неизвестно. Другие усматривали причину его отверженности в неверии; такого открытого безбожия не терпят дворяне. Кое-кто утверждал, что будто во Франции он предавался самому грязному распутству и потому не вхож в приличное общество. Были, однако, и такие, кому доподлинно было известно, будто, напротив того, во Франции он поступил в монастырь, одумавшись, обратился в истинную лютеранскую веру, бежал из монастырских стен и потом затаился как мертвец, чтоб католическая церковь вновь не опутала его монашеским обетом. Прочие знали точно, что он был отлучен от себе подобных за то, что обходится с простым людом как с ровней. Бытовало и такое мнение, будто он сам бежал людей, чтобы в уединении делать золото и искать философский камень. А может быть, его прозвали мертвым бароном за то, что сам он высказывал сомнение, подлинно ли он существует.
Несомненно, он жил где-то в Хадском уезде, где же именно, не знал никто. Многие утверждали, будто даже видели его дом, одноэтажный, длинный дом в одичалом парке, прежнее владение вдовицы, где-то на отшибе подле Хойбго. Показать же дом никто не мог, и окрестные жители не знали такого дома, и о вдовице тоже ничего не слыхали. Когда именно он жил, тоже оставалось неясно, одним хотелось, чтобы это было во времена католичества, иные считали, что он дожил до наших дней и только год, как умер. Другим решительно было известно, что жизнь его протекла в пору Французской революции и Великого Наполеона и он учился у французских философов. Сам он, уж верно, сказал бы на это, что времени не существует, кроме как в воображении, поэтому относить его, барона, жизнь к определенному периоду — тоже дело воображения.
Он явился в никогда не бывшее место, в воображаемое время с целой свитой, его благородные собратья и сам он прибыли в зашторенной карете с ливрейным кучером на козлах. В другом экипаже ехали двое его лакеев, кухарка и горничная, и еще повозки одна за другой везли мебели на витых ножках, выложенные слоновой костью и пластинами ярких металлов, и многое множество книг, и ковры, и портьеры, и кухонной и охотничьей утвари без числа. Слуги остались с ним, благородные собратья удалились в карете. Немного дней или немного недель спустя неспешный одинокий вороной принес к дому всадницу в дамском седле, и она нежно покачивалась в лад конской иноходи. Так прекрасен был стан ее в узком камзоле, что встречные останавливались и глядели ей вслед, ножки ее в шнурованных сапогах были и того прекрасней, люди бежали за нею, не в силах оторвать от них взгляда. Лицо ее было так ясно и нежно, что плоть его казалась лишь уплотнением воздуха, и глаза сияли, как янтарь. Волосы ее, те пряди, что выбились из-под черной шляпы, были как медь, как бронза по свежему срезу, и даже еще ярче.
Надолго ли она пожаловала, вернется ли еще, о том и речи не шло, она не хотела с ним разлучаться, она хотела остаться тут. Он был непреклонен. Кто-то будто видел, как она осадила вороного у дверей гостиного двора Ергенсена, что в Хорсенсе, знаком хлыста она подозвала к себе слугу, а сама скрылась в дверях. Следом за нею постепенно исчезла вся его челядь: сперва лакей, немного погодя горничная, потом он отпустил и кухарку. Случилось это не в один год, и всякий раз, как он кого отсылал, со двора съезжал и воз с утварью и скарбом. И вот он стал попадаться людям на глаза, вышагивая по валам, по заросшим тропкам и зеленям.
В синем шитом камзоле, в козловых полусапожках с кисточками бродил мертвый барон по нехоженым местам, когда кто нагонял его, он предупредительно сторонился, давая дорогу, если с ним здоровались, снимал бархатную шляпу и церемонно кланялся. Он захаживал к Рассошнику-Енсу, прозванному так за то, что изготовлял рассохи, деревянные крюки, которыми дергают сено из стогов. Енс жил бобылем в простом срубе без служб и без сада, а больше мертвый барон ни с кем компании не водил. Рассошник-Енс просто-напросто окликнул однажды барона, протянул ему руку и спросил, как нравится ему в здешних краях. Мертвый барон узнал, чем тот занимается, и до тех пор не мог взять в толк, как это возможно столь искусно выгнуть дерево, покуда Енс не зазвал его к себе, чтобы показать свою работу. Енс углом гнул ветви молодого ясеня и рассказывал барону, что в прежние времена, когда народ не был еще такой образованный, люди верили в чертей, водяных и троллей. Барон сидел на поленнице, запорошив стружкой козловые сапожки, и не стал отрицать ни чертей, ни водяных, ни троллей. И к чему толковать о прежних временах, ведь что тогда случалось, то и нынче водится, да и всегда будет, время-то мы сами выдумали. Так сказал мертвый барон и ушел.
Но барон пришел снова и снова сидел на поленнице, непрошено, скучным голосом он проповедовал. Человек — существо возвышенное и низкое, человек благороден и подл, человек несравнен и гнусен, человек громоздит горы идей, чтоб штурмовать небо истины, весь в кровавых ссадинах скатывается с кручи, поднимается израненный, чтоб снова ринуться в бой, а сам-то он, возможно, не более как случайная игра несущественностей. Енс согнул киту молодого ясеня и рассудил, что, если человек не делает другому зла, стало быть, он и живет по правде! Главная-то беда человека в том, что он человек, сказал барон, и главную-то неправду человек за собой знает всегда, главная его вина в том, что он существует! Кисточки бароновых полусапожек прошелестели стружкой, и рассошник высказал мнение, что если человек поступает по чести, по совести, так он в своем праве, но барон уже поднялся. По совести поступает тот, кто не изменяет самому себе, и лишь отъявленный себялюбец коснеет в понятии чести и берется судить о том, что такое честь и что такое совесть, сказал он и ушел.
Барон пришел опять, и Рассошник-Енс спросил его в открытую, что такое бог. Барон сидел на поленнице, ворошил стружку тонкими полусапожками и отвечал, что познать бога не дано никому, он только нет-нет да и забрезжит в неосознанном предозарении; лишь всякое самоотреченное смиренье, быть может, есть бог. Бог — наше собственное творенье, притом не из самых удачных. Если в нас нет бога, бога нет вообще. Отчего бы нам не молиться на камень или на комок глины? Раз все преходяще, раз все утрачивает силу, нет ни вечности, ни всемогущества, и отчего бы не предположить всемогущества в глине или камне? Енс заметил, что неверно сделал барон, отказавшись от всего своего состояния, мог бы много пользы людям принесть, и барон тотчас спрыгнул с дров. Самая большая низость человеческая — обременять другого своей благотворительностью, сказал он, и запястье его в кружевных манжетах дрогнуло, а взгляд сделался спокоен. Каждая жизнь имеет свой настрой, и надо оберегать его от чужой благотворительности, и с этими словами барон ушел.
Енс, склонившись над работой, спрашивал поддразнивая, точно ли, что барон, как он намекал прошлый раз, верит в магические знаки и привидения. Гость его тотчас поднялся и отвечал: быть может, и человека-то не существует вовсе, быть может, все мы — лишь плод ленивой фантазии, а жизнь наша — лишь отсвет отсвета, никогда не бывшего, и кто же решится отрицать, что всего возможнее самое что ни на есть невозможное? Тут Енс бесхитростно предложил барону ходить, как наш брат мужик, в замашных рубахах и работать простую работу. Барон в камзоле, шитом позументами и с жабо дорогого шелка, не считал для себя возможным силком вторгаться не в ту борозду, что уготовал ему владыка-случай.
