Шолом-Алейхем - Мальчик Мотл
– Но так называются только стенные часы. Карманные часы не звонят и называются поэтому «ватч».
– Почему «ватч»? – спрашиваю я у Эли.
– А как же им называться?
– Вачики…
– Почему «вачики»?
– Потому что карманные часы – это «часики». Ведь вот «бой» означает «парень», а мальчик – это «бойчик»…
Эля начинает сердиться и говорит, что я научился у Пини говорить наперекор. Хорошо еще, что Пини при этом нет. Будь он здесь, они бы поссорились из-за этого слова, так же как недавно они чуть не подрались из-за слова «брек-фиш» – завтрак.
Эля сказал, что завтрак называется «брек-фиш» потому, что к завтраку едят рыбу или селедку…[59]
– Почему же «брек-фиш», а не «брек-селедка»? – спросил Пиня.
– Глупая твоя башка! – ответил Эля. – А селедка не рыба?
Пиня почувствовал себя побитым и предложил:
– Давай спросим у американца!
И не поленились, остановили на улице бритого еврея (это было в субботу) и спросили:
– Вы давно в Америке живете?
– Тридцать лет. А в чем дело?
– Объясните нам, пожалуйста, почему у вас завтрак называется «брек-фиш»?
– Кто вам сказал, что завтрак это – «брек-фиш»? – удивился тот.
– А как же?
– Брекфест! Брекфест! Брекфест! – трижды прокричал американец и добавил: – Зеленые дикари!..
8Боюсь, что на фабрике мы долго не продержимся. Мой брат Эля говорит, что рабочим досаждает «форман». На каждой фабрике имеется «форман» – старший надзиратель. И не один, а на каждом этаже свой «форман». На этаже, где работает Эля, «форман» – изверг, злодей! Когда-то он сам был «опрейтором». Но выслужился и стал надзирателем. Рабочие говорят, что он хуже «босса».
По мастерской пошел слух, что надзиратель передвигает часы.
Так что, когда бы вы ни пришли, у вас опоздание! Понимаете, какой жулик?!
А наш друг Пиня рассказывает о своей мастерской еще более интересные истории. Их «форман» не разрешает рабочему заглянуть в газету. Читать за работой газету – упаси бог! О курении и говорить не приходится. Словом перекинуться нельзя. В мастерской, если не считать лязга и грохота машин, такая тишина, что слышно, как муха пролетит. И еще одно «удобство» у них в мастерской: утюги греются на керосине. Здесь это называется «газ», но воняет он не лучше нашего керосина.
9Словом, запах керосина так ударяет в голову, что рабочие падают в обморок и должны бросать работу. За это у них высчитывают из жалованья. То есть когда выдают получку за неделю, у вас ничего не остается. То вы опоздали на пять минут, – долой полдня, то вы ушли слишком рано, – еще полдня долой… А то вы в обморок упали, – целый день пропал.
Нет! Так больше нельзя. Придется бастовать.
X. Мы бастуем!
Мне кажется, никогда в жизни так хорошо не бывает, как во время забастовки! Это вроде того, как если учишься у злого меламеда, который больно дерется, а у него отбирают всех ребят и подыскивают для них другого учителя. И вот, пока подыщут, вы не ходите в хедер…
Мой брат Эля и наш друг Пиня перестали ходить на фабрику. Наш дом совсем по-иному выглядит с тех тор, как они бастуют. Раньше мы их, бывало, видели раз в неделю – в воскресенье. Потому что, как я вам уже рассказывал, когда работаешь на фабрике, надо вставать на рассвете, чтобы, не дай бог, не опоздать. А когда они возвращались домой, я, бывало, уже спал. Почему? Потому что они работали сверхурочно, то есть даже после того, как все уходили домой. Работать их никто не заставлял, – они просто хотели побольше заработать. А в том, что при получке у них высчитывали дни, они ведь не виноваты.
– Допустим, что разбойники напали… – говорил Эля.
– Допустим, что ты глуп! – отвечала моя золовка Броха.
Если бы она, говорит Броха, работала на фабрике, она бы не давала себе на ноги наступать! Всем этим надзирателям и «боссам» тошно было бы от нее, уверяет она. Ей можно поверить! Она умеет!
2Зато и радовалась она, когда во всех мастерских объявили забастовку. Это значит – портные всего Нью-Йорка побросали утюги да ножницы и – гуд бай! Батюшки, что творилось! И дома, и на улице, и в «холлах»! «Холл» – это зал или театр. Собираются туда портные со всего Нью-Йорка на митинг и говорят, и говорят, и говорят… Таких слов наслушаетесь, каких вы никогда и не слыхали: «Дженераль-страйк», «юнион», «организованно», «сорок восемь часов», «повышенное жалованье», «скэбы», «штрейкбрехеры», «пикеты»… и тому подобные слова, которых вы не понимаете. Мой товарищ Мендл говорит, что он слова эти понимает, но объяснить мне не может. «Старше будешь, сам поймешь!» – говорит он. Возможно. А пока я присматриваюсь к людям, вижу, как они горячатся, и у меня руки чешутся: так хочется нарисовать их, изобразить каждого в отдельности, как он выглядит, что делает, как стоит и говорит.
3Взять, к примеру, моего брата Элю. Сам он ни слова не говорит. Он только подходит то к одной, то к другой кучке людей, просовывает туда нос или настораживает ухо. При этом он грызет ногти и ужасно волнуется. Удовольствие видеть, как мой брат кивает головой каждому, что бы тот ни говорил. Он со всеми соглашается. Вот подошел к нему портной с желваком на лбу. Портной ухватил его за лацкан, трясет его и уверяет, что все это ни к чему, что напрасен весь этот шум. Портные своей забастовкой ничего не добьются, потому что общество фабрикантов гораздо сильнее вас! И мой брат утвердительно кивает головой. А я боюсь, что Эля, так же как и я, даже не знает, что это такое за «общество фабрикантов»… Потому что вот подошел к нему другой портной – с утиной физиономией. Портной этот шлепает губами, держит брата за пуговицу и поминутно выкрикивает: «Нет! Мы должны бороться, бороться до конца!»
И Эля слушает и тоже кивает головой… Жаль, что нет при этом моей золовки. Уж она бы ему сказанула…
4Совсем по-иному выглядел наш друг Пиня. Кто не видал его и не слышал его речей на митингах, тот ничего интересного в своей жизни не видал. Как выглядит Пиня, вы знаете по моим прежним рассказам. Его близорукие глаза и крючковатый нос, что в рот глядит, вы, конечно, помните. Не забыли вы, надо полагать, и его длинных, узких брюк – одна штанина спущена, другая задрана, – его галстук на расстегнутой манишке… А как он горячится, как сыплет, словно из пожарного рукава, громкими словами и именами великих людей!..
И вот представьте себе Пиню, выступающего перед тысячной толпой, которая к тому же не желает его слушать! Начал он с Колумба, с открытия Америки, затем перешел к Соединенным Штатам и только было собрался говорить и говорить, но ему не дали.
– Кто этот оратор? – спрашивает один портной у другого.
– Какой-то «зеленый»! – отвечает тот.
– Что ему нужно?
– Чего он болтает?
– Морочит голову!
– Шарап! – выкрикивает один, а другие подхватывают:
– Шарап!
5Вообще говоря, «шарап» – это слово нехорошее. Означает оно: «Долой». Однако наш друг Пиня слов не пугается. Пиня, когда он разговорится, – все равно что бочка с водой, из которой вынули затычку. Можете придерживать рукой, можете затыкать отверстие тряпкой – ничего не поможет. Пока вода не вытечет до последней капли, труд ваш напрасен. Пиня должен отговорить свое. Разве что его стащат с трибуны. На этот раз с ним так и пришлось поступить. Два портновских подмастерья, гладильщики, взяли его за обе руки и честь-честью сняли с трибуны.
Однако это не помешало ему договорить до конца. Он закончил свою речь, уже идя с нами домой. А когда мы пришли, он еще долго говорил перед моей мамой, перед золовкой Брохой и перед своей женой Тайбл. Я и мой товарищ Мендл тоже были среди слушателей. И мне кажется, что Пиня был прав. Но поговорите с женщинами… Когда Пиня кончил, моя золовка Броха сказала, по своему обыкновению, не совсем понятно:
– Не все ли равно индюку, когда его зарежут – на «пурим» или на пасху?…
Может быть, вы знаете, что она хотела сказать?
6Между тем проходит день за днем. Забастовка продолжается. Рабочие держатся крепко. Митинги собираются каждый день. И каждый раз на новом месте. Однако и фабриканты, говорят, тоже держатся крепко. Они не хотят уступать. Но все говорят, что уступить им придется. Нет того, чего рабочие не могли бы добиться. Дело доходит до последнего средства. Если и это не поможет, тогда все кончено! Так говорят наши. Что ж это за средство? Мы соберемся, все забастовщики всего Нью-Йорка, и пройдем по улицам с демонстрацией. Это значит, что тысячи и тысячи портных пройдут с флагами по всему городу. Мне и моему товарищу Мендлу это нравится. Мы будем первыми. Но поговорите с такой женщиной, как моя золовка Броха, и она вам скажет, что на ее взгляд – это детская игра, вроде игры в солдатики…
