Семен Юшкевич - Евреи
– Ты хочешь идти против красных рубашек? – затряслась Чарна.
– Нахман! – взмолилась Мейта…
– Пусть грабят, – с усилием выговорил Даниэль, – куда от ножа спрятаться? Я говорил вам, Нахман, что эту проклятую страну нужно покинуть… Теперь нам покажут, где наша родина…
– Мы сами пугаем себя, – отозвалась Фейга. – Каждый год говорят об этом. Не помните, что делалось в прошлом году?
– Из твоего рта – да в уши Господа, – благоговейно произнесла Чарна, посмотрев на небо.
Никто не думал об ужине. Блюмочка скоро уснула, все перешли в комнату Нахмана, а Чарна, уложив девочку, пошла к соседям разузнать, что им было известно.
Во дворе царило необычное оживление. Соседи переходили из квартир в квартиры, и слово «грабеж» было на устах у всех. Никто не знал, кто первый пустил этот слух, но одной искры было достаточно, чтобы зажечь пожар страха. Жизнь как будто раскололась надвое. До сих пор была одна, теперь начиналась другая, не бывшая ни в какой связи с прежней. Приходилось сразу и вдруг оторваться от всего, что требовала текущая минута, забыть о делах, о празднике, о завтрашнем дне и превратиться в несчастных, отверженных, ненавидимых и опасных, которых жаждут истребить враги. Женщины, замирая от ужаса, держались возле мужчин, и в каждой квартирке, сбившись в кучку, шептали, озираясь, о властях, о своих судьбах, – и было так, будто эти люди впервые познали себя евреями.
В третьей квартире какой-то старичок, глуховатый, с остановками и вдумываясь в события, стоявшие у него перед глазами, рассказывал о «большом грабеже», и молодые с содроганием слушали этого живого свидетеля старой жизни.
– Город был белый, – с трудом произносил старичок, – да, белый, белый; евреи бежали туда, сюда, а пьяные «красные рубашки» летали, как черти…
– Вы пугаете народ! – кричала какая-то женщина старичку на ухо.
– А, что? Народ? – говорил старичок, озираясь… – Ну, добрая моя, пусть я их пугаю. Лишь бы красные рубашки их не испугали…
– Кто слыхал, – спросил коренастый столяр, – что евреи убили русского мальчика?
– Кто убил, кого убили? От кого вы слышали? – раздались испуганные голоса.
Чарна бегала из квартиры в квартиру, ловила слухи на ходу и все больше падала духом.
– Когда же люди помирятся? – спрашивала она громко. – Или этого не никогда не будет?..
Между тем Даниэль ушел, и все полегли. Нахман, оставшись один, долго не мог уснуть… Он старался не поддаваться отчаянию, но невольно думал о евреях, о евреях… Как будто его жизнь раскололась надвое. Лишь вчера еще была ясна и понятна будущая жизнь и казалась наградой и на славную борьбу, в которой он примет участие. И было так, будто он стал на вершине высокой горы и оттуда не орудия утонченного гнета, не низкую жизнь бездонного труда и грязи, не окраины и неволю видел он, а свежих, здоровых, равных людей, в чистых просторных домах, и новую жизнь человека… Теперь все, державшееся крепко в душе и в мыслях, зашаталось, и стояли Дина и Эзра перед глазами и говорили:
– Дорогу народу!.. Нужно пойти домой!
– Натан! – громко позвал он, не выдержав томления.
– Я думал тоже об этом, – спокойно отозвался Натан…
– Мы будем защищаться…
– Я, – с усилием выговорил Натан, – люблю Фейгу. Мы без ненависти примем смерть, если нужно.
– Ты любишь… Но мы должны защищаться, – повторил Нахман.
– Мы с Фейгой предадим себя.
Нахман присел от волнения и, как после кошмара, долго старался понять, что с ним
– У меня дрожит сердце, – тихо выговорил он. – Это страх, Натан? Может быть, за Мейту? Ты должен защитить Фейгу.
Он стал ждать ответа и долго лежал с раскрытыми глазами, но ответа не было.
– Нас будут бить, – бессильно думал он, борясь со сном. – За что? Если бы Давид был здесь…
На следующее утро он рано вышел из дому, чтобы побродить по городу. Когда он вошел в ряды, то невольно остановился, пораженный необычной суетой. От старого рынка до еврейского базара двигалась разношерстная толпа. В воздухе держалось какое-то невнятное шуршание, и певучие выкрикивания торговцев заглушались разговорами, торопливыми и неоконченными. Небольшая кучка евреев, делавшая закупки к празднику, уплотняла крестьянскую толпу и шла, озираясь, не смея громко заговорить перед людьми, которые должны были завтра разгромить их. Нахман, вмешавшись в толпу, передвигался с ней и внимательно прислушивался к разговорам. Где-то на миг сверкнули глаза Даниэля, – оба хотели подать друг другу знак, и толпа разделила их. О предстоявшем погроме говорили повсюду, и постепенно перед Нахманом раскрылась правда. Целую неделю как в городе, так и окраинах готовились к грабежу, и в толпе то здесь, то там, свободно, будто это было истиной, рассказывали об убийстве евреями христианского мальчика. В воздухе пахло грозой… И опять то здесь, то там рассказывали, что в трактирах голодающему народу раздаются листки с призывом к резне.
Нахман останавливался, снова шел и теперь уже был уверен, что надвигается великое несчастье. Когда он выбрался из толпы, то от ужаса долго не знал, что ему делать. Потом бесцельно тронулся по просторной улице. Встречные христиане вызывали в нем негодование и злость. Они шли мирные с виду, будто не носили в душе ничего злодейского, и он не мог постигнуть, как эти мирные люди смогут завтра начать расправу с другими мирными, невинными людьми, с которыми до сих пор жили в ладу. И в каждом их взгляде на него ему чудилась угроза. Когда он прошел мимо строящегося дома, где на лесах работали каменщики в красных рубашках, смутное чувство страха пронизало его всего.
– Пойти бы в трактир и там еще послушать, – пронеслось у него.
Но он почувствовал, что его ожидает новое огорчение, и сейчас же отказался от этой мысли.
– Пойду лучше к Шлойме, – решил он.
Он ускорил шаги, обогнул рынок и углубился в окраину. Евреи уже возвращались с базаров, и в каждом лице, нахмуренном и бледном, он читал свое томление. И он вдруг пошел с ними в странном волнении оттого, что у них общее горе, – как с родными, легко заговаривал с ними, и они отвечали ему…
Шлойму Нахман нашел окруженным толпой. Он стоял посреди комнаты, битком набитой евреями, и говорил. И после каждой фразы народ, как в храме, тихим хором повторял его последнее слово…
– Евреи, – пронеслось у Нахмана, как в чудном сне, – вот мои братья.
Шлойма как бы вырастал на глазах. Он стоял вдохновенный, гордый и прямой, со взором юноши и его голосом, и лилась неотразимо обаятельная чудная речь. Он говорил:
– …Не твердите мне: они; люди вы все, – но ненависть должна у вас быть против насильника своего или чужого. Что дрожите? Ненавистью правого сильны вы. Я учу вас так: дух гонимого должен быть закален; но соединитесь, как волки, оскальте зубы и выставьте когти врагу. Восстаньте! Насильник близок: вот шаги его. Не бойтесь, он слаб, ибо неправда ведет его. Спиной к спине станьте друг подле друга, сосед подле соседа. Пусть будет храбрость ответом насилию!
– Храбрость насилию! – прогудела возбужденная толпа.
– …Но, сжав кулак, вложите в него ваше сердце. Ибо, как они, вы сами, – и они, как вы. На удар ответьте десятью, – из них девять для тех, кто дал насильнику камень против вас, – ибо не враг, то брат идет на вас!
Нахман с волнением слушал, заражаясь настроением толпы, и жадно ловил каждое слово Шлоймы. В комнате все больше набивалось народа, и в углах уже раздавался заунывный плач женщин.
– Пойду еще к Даниэлю, – подумал Нахман, когда в толпе заговорили.
Он незаметно выскользнул из комнаты и вышел на улицу. Теперь он чувствовал себя бодрее, подвигался с поднятой головой, и встречные не пугали его… Не враги, а братья, – он видит их в настоящем свете, таких же загнанных, голодных, слепых к истинному виновнику их страданий, – и он не боялся.
– Мы будем защищаться, – возбужденно думал он, – мы будем защищаться…
Даниэль уже был дома, когда Нахман пришел к нему. Комната сияла предпраздничной чистотой, но уныние царило во всех углах. Мойшеле сидел подле матери и каждый раз спрашивал:
– Ты еще не весела, мать?
И когда она отвечала: нет, дорогой, – он опускал голову и шептал: – когда же?
Сам Даниэль сидел с Эзрой, со столяром Файвелем и Лейзером и тихим голосом рассказывал им о том, что сегодня узнал.
При виде Нахмана он вскочил, натянуто улыбнулся и, как будто у него была неприятность, которую хотел скрыть, – искусственным голосом крикнул:
– Ну, вот и вы, Нахман! У вас очень веселое лицо…
– Я иду от Шлоймы, – ответил Нахман, здороваясь и удивляясь, что ни Эзра, ни Лейзер не ответили ему на приветствие.
– Вы могли бы не уходить от него, – с гневом произнес Лейзер.
– Что это значит, Даниэль? – с изумлением спросил Нахман.
– Пусть он отправляется к Шлойме! – отозвался Эзра, с ненавистью глядя на него. – Изменник должен идти к своим.
– Я не понимаю вас, Эзра, – проговорил Нахман, побледнев.
