Александр Эртель - Волхонская барышня
– Ты не спеши, не надо спешить, – говорил Тутолмин голосом, поминутно прерывавшимся от волнения, – ты погоди… Ты всмотрись в меня, моя красавица… Узнай меня поближе… Не обращай внимания на эту проклятую шероховатость мою… Смотри ты глубже… Зачем же прельщаться лаком!.. Не забывай моей сущности… Не забывай идей, которые я представляю… Пойми, что счастье твое только в них… Ведь ты же не пойдешь, не можешь пойти по следам Алексея Борисыча?.. Ведь правда? Ведь не удовлетворят же тебя красивые картинки?.. Счастье мое, родимая моя… О, скажи же мне, скажи…
Варя тяжко вздохнула и с грустью покачала головою.
– Что же я тебе скажу? – тихо произнесла она. – Нечего мне тебе сказать… Дорогой ты мой, не волнуйся ты, береги себя… Ты нужен, ты полезен…
– Но я ответа прошу… – со стоном вымолвил Тутолмин.
– Не люблю я тебя, не могу любить, – печально сказала Варя. – Помнишь, с той сцены на поляне, – она покраснела в смущении, – я тогда не смогла решить, но я тогда же подумала… Дорогой ты мой, как мужа не могу я тебя любить… Я вот как виновата пред тобой – я поступила бесчестно, я это сознаю… Но я теперь не могу лгать…. Простите меня, – она заплакала, – если бы вы знали, что со мною было… Я убить себя хотела – я не знаю, как я пережила эту ночь… Я ведь только с вашей записки поняла, что совсем, совсем не люблю вас… И вы не подумайте – я никого не люблю. Выше вас я никого не знаю. Но… друг мой, брат мой, милый мой брат, я никогда не буду твоей женою… Пойми же ты меня!.. Если бы вы сказали мне пойти и умереть, о, я бы с радостью умерла. – И воскликнула с блистающими глазами: – Ах, укажите мне дело, за которое я могла бы умереть!
А Илья Петрович только вздрагивал как бы от ударов да замирал в тупом и холодном отчаянии. Он ясно видел, что все его надежды разлетаются дымом. Он прекрасно сознавал, что справедливость, по крайней мере теперь, вся на стороне Вари и что давно пора было отдать себе строгий отчет в этих романических отношениях – и все-таки не мог успокоиться. И бешенство в нем подымалось, и страсть кипела неукротимым ключом, и оскорбленное самолюбие заявляло свои притязания… При последних словах девушки он встрепенулся.
– С музыкой? – насмешливо спросил он; и когда она не поняла, добавил: – Нет у меня в распоряжении такого дела, Варвара Алексеевна. Мое дело жизни требует, а не смерти. Самой что ни на есть прозаической жизни. Без барабанов…
– Я не понимаю тебя, – сказала она, поглядев на него в недоумении.
– Глупо делали и прежде, что барабанили, говорю, – вымолвил Тутолмин. – Христос без барабанов победил мир.
– Но он умер на кресте, – живо произнесла Варя.
– Не следовало.
– «Есть времена, есть целые века», – в каком-то восторге сказала она, —
В которые нет ничего желанней,
Прекраснее – тернового венка…
– Но терновый венец и без барабанов может снизойти, – возразил Илья Петрович. – Я вот за доктором ездил: вживе терновый венец носит, а с виду сер и приискивает бабенку для забавы.
Перед Варей внезапно встала деревня с ее больными и с ее невыразимой грязью. Она вообразила этого «серого» доктора в бесконечной возне с этой грязью и не нашлась что ответить. Она только в ужасе охватила свою голову и произнесла сквозь слезы:
– Никуда-то я, никуда-то не гожусь!
А в Илье Петровиче звуки ее голоса, беспомощно поникшего и переполненного страхом, снова возбудили какую-то надежду.
– Славная моя девушка, – быстро и убедительно заговорил он, – не горюй, не убивайся… Разве наука, разве серьезное и любовное изучение народной жизни не так же светлы и ясны… Это в твоих ведь руках… Читай! Учись!
– Но не могу я одна!.. – вырвалось у девушки.
У Тутолмина дух захватило от радостного волнения.
– Любовь моя, – произнес ср замирающим шепотом. – Я твой… Ведь я весь твой!.. Пойдем рука с рукою вперед, как, помнишь, шли с той поляны… Всю жизнь свою…
Но она печально остановила его.
– Милый мой, я не могу лгать, – сказала она.
Тогда он посмотрел ей в лицо пристальным и мутным взглядом и внезапно упал духом. Какая-то странная кротость овладела им. Он медлительно протянул ей руку и про молвил:
– Простите, Варвара Алексеевна.
Она машинально подала ему свою, прошептала:
– Прощайте, простите… – Но когда он повернулся и, понурив голову, пошел от нее, все существо ее заныло в невыносимой жалости. – Илья Петрович! Илья!.. – слабо вскрикнула она. Но он не возвращался. Тогда она схватилась за сердце и тихо охнула. Солнечный луч горячим пятном ударил ей в лицо. Ласточка стремительно влетела в аллею и едва не коснулась крылом ее платья. Где-то закуковала кукушка… Варя осмотрелась в каком-то изумлении и направилась к дому. Лицо ее было строго и серьезно, глаза сухи. Взгляд – как-то странно внимателен… Но она ничего не замечала. Она с какой-то размеренной осторожностью шла и несла в себе что-то мертвое и мучительно холодное. Так, мимо балкона, мимо удивленной Надежды, сметавшей пыль с мебели в гостиной, прошла она в свою комнату. Там она собрала все книги, которые читала с Тутолминым, бережно завернула их и положила в дальний ящик комода. И когда задвинула этот ящик и подошла к окну, за которым ослепительно сверкал день и синеющая даль курилась без конца, – вдруг что-то как бы оборвалось в ней и загорелось неизъяснимой болью. Она бросилась в кресло, в отчаянии заломила руки и зарыдала горько, тоскливо, неутешно…
XV
Облепищеву привезли с почты письмо, получив которое он поморщился точно от боли. Письмо было от графини. «Правда, я привыкла к вашей неаккуратности, граф, – писала она по-французски почерком тонким и четким как бисер, – но я рассчитывала на исключение. Отчего вы не пишете мне: понравилась ли Варя Пьеру, и сделал ли он ей предложение. Не забывайте, что от этого брака зависит наше состояние. Лукиан Трифонович соглашается погасить наши закладные, если Pierre женится на вашей кузине. Вы, конечно, помните, как много вы содействовали возникновению этих закладных, и потому поймете, что честь обязывает вас сделать в настоящем случае. Если предложение состоится и будет принято – телеграфируйте мне так: курсы повысились…» Дальше шло неинтересное перечисление светских новостей.
Но граф и не читал дальше. Он бросил письмо и страдальчески улыбнулся. И долго сидел в глубокой неподвижности. Маленькие золотые часики с веселой торопливостью тикали на столе. Бесчисленные баночки и флаконы значительно молчали, точно поверженные в раздумье. Бетховен в громаднейшем жабо меланхолически смотрел в пространство. Вокруг фотографии спящего Моцарта витали фантастические призраки… Мишель все сидел, потупя голову.
– Ничтожность, женщина, твое название! – наконец с горечью вымолвил он и подошел к зеркалу, внимательно посмотрел на выражение своего лица. Оно было мрачно и задумчиво. Тогда он, увлекаясь, стал в позу и картинно произнес словами Гамлета: «Быть или не быть!» – и как бы внезапно воспламененный внутренним жаром, продолжал патетически:
…Вот в чем вопрос!
Что благородней? Сносить ли гром и стрелы
Враждующей судьбы, или восстать
На море бед и кончить их борьбою?
Окончить жизнь, – уснуть,
Не более! – И знать, что этот сон
Окончит грусть и тысячи ударов,
Удел живых… Такой конец достоин
Желаний жарких!.. —
и с унылой решимостью добавил:
Умереть – уснуть!
Но после многозначительной паузы он поднял голову и, подражая Сальвини, которого видел в Милане, прошептал в тяжком недоумении:
Уснуть? – Но если…
И вдруг взгляд его упал на письмо графини. «Однако, черт возьми, нужно что-нибудь предпринимать!» – произнес он с озабоченным видом и потер лоб. Но в голову ничего не лезло. Он только вспомнил видимое равнодушие Вари к Лукавину, и что-то вроде удовольствия шевельнулось в нем. Но тотчас же он и упрекнул себя. «Боже, какой я эгоист!» – подумал он, припоминая свое сближение с кузиной, свои беспрестанные tête-á-tête[18] с нею; но тут же прибавил в виде извинения: «Но она такая пикантная!» И он вообразил ее в сверкающей диадеме, в бриллиантах и кружевах, среди бесчисленных огней и блистательных пар, грациозно скользящих под звуки упоительно ноющего смычка… Вообразил ее на Невском в четыре часа, в облаках сияющего снега, взбитого копытами драгоценных рысаков, в соболях и тысячной ротонде… «Да, это ее сфера! – сказал он. Но упрямо отказывался представлять Пьера в качестве мужа Вари. – Это не муж, а просто аппетитная ассигновка!» – вырвалось у него в порыве презрительной досады.
И он опять взялся за письмо. Внизу неинтересных новостей стоял postscriptum: «Дядю, я думаю, можно посвятить в наш проект: он настолько благоразумный человек, что поймет все выгоды этого брака. Но не забывай, что Pierre ничего не знает. Лукиан Трифонович говорит, что он Pierr'у писал „обиняком“, – я, впрочем, не понимаю этого слова».
