Иван Василенко - Артёмка (сборник)
«Ба, знакомые все лица!» – и ушел, махнув рукой.
Но когда открылся занавес и со сцены зазвучали далеко не обычные слова, у многих гостей вытянулись физиономии и не один папаша подумал: «Как бы тут не влипнуть!» Уходили, забрав детей, во время действия. В антракте Артемка, помогавший переставлять декорацию, заглянул в дырочку занавеса и в восхищении подпрыгнул:
– Деру дают! Вот пьеса!
– Дашь тут деру, – мрачно отозвался Петя, – когда такие речи.
– Боишься? – откровенно спросил Артемка. Петя рассердился:
– Дурак! Я, что ли, эти речи говорю! Я заводчика играю! Все-таки, когда начался второй акт, публики было еще много.
В первом действии Артемка не участвовал. Теперь, ожидая выхода, он немного волновался.
Почти все участники были на сцене. Там, на ступеньках террасы, одетый в пиджак, со шляпой-котелком на голове, стоял Петя и раздраженно говорил делегатам бастовавших рабочих:
– Опомнитесь! Принимайтесь за работу! Или вам не жалко своих детей?
Леночка играла роль дочери фабриканта. Она стояла за кулисами, недалеко от Артемки, и тоже ждала выхода. В белом атласном платье, со взбитой прической, с жемчужной ниткой на шее, она была так хороша, что гимназист-верзила, игравший полицейского пристава, опустился перед ней на одно колено и приложил руку к сердцу. Но Артемке она в этом богатом наряде показалась чужой, и он с неприязнью косился на ее пышный веер.
Леночка подошла ближе и что-то хотела сказать, но в это время на сцене заговорил Коля. Он играл молодого рабочего, организатора забастовки, играл с подъемом, с большой искренностью, и от его голоса, мужественного и страстного, у Артемки по спине пробежал мороз.
– Хорошо! – шепнула Леночка. Артемка от удовольствия даже зажмурился. Но тут же пренебрежительно сказал:
– А Петька трус!
– Трус! – согласилась Леночка. – Коля молодец. И Алеша тоже. Ведь если директор узнает, что они написали эту пьесу, их исключат из гимназии.
– Как это «исключат»? – не понял Артемка.
– Ну, выгонят. Не прозевайте, вам скоро выходить. Артемка прислушался.
– Сейчас, – сказал он, подавляя волнение, и озадаченно спросил: – Неужто выгонят?
Со сцены донеслась знакомая реплика. Артемка вздрогнул, порывисто вздохнул и, сделав два шага, оказался перед публикой. Волнение сразу исчезло. Осторожно, на носках, Артемка подкрался к толстому заводчику и приколол ему на спину листовку. В публике засмеялись. Артемка пригнулся и на четвереньках подполз к заводским воротам. Здесь он должен сидеть молча, а при появлении пристава криком предупредить рабочих:
«Фараон идет!» Артемка принялся ждать. Сейчас говорит Петя-заводчик. Как только он кончит, рабочие закричат: «Не желаем! Не желаем!», а Алеша, играющий рабочего-китайца, поднимет вверх желтую руку и скажет: «Мы все есть великий семья!» После этих слов и появится пристав.
Вот Петя договаривает последние слова. Вот уже кричат рабочие. Вот Алеша поднимает руку. Вот в воротах появляется фигура в белом кителе…
– «Фараон идет!» – что есть духу кричит Артемка и окаменевает от изумления: на сцену в белом кителе вошел не верзила-гимназист в гриме полицейского пристава, а носатый чиновник, которого гимназисты называли Брадотрясом.
В публике что-то грохнуло. Был ли это смех или крик, Артемка не знал, но звук вырвался сразу и сразу оборвался. Потом наступила такая тишина, что все явственно услышали, как кто-то приглушенно шепнул: «Доигрались!»
Артемка перевел глаза на гимназистов. Они стояли неподвижно, застыв в тех позах, в каких их застало появление надзирателя гимназии.
– А у него борода трясется, – сказал мальчуган, сидевший, как обычно, на акации.
– Я прекращаю это безобразие!.. Прекращаю!.. – прохрипел чиновник.
Петя вдруг бросился со сцены за кулисы. И сейчас же, судорожно дергаясь, опустился занавес.
– Закрыл! – сказал Петя, опять вбегая на сцену. – Вот и все, Филарет Самсонович. И никаких недоразумений: нельзя – и нельзя, Филарет Самсонович.
У надзирателя опять затряслась борода:
– Так вот вы чем занимаетесь! Инсценируете запрещенные книжонки! Тайком нелегальщину показываете! Извольте сию же минуту сказать: кто состряпал эту, с позволения сказать, пьесу? Ну-с?
Артемка подумал: «Неужто признаются? Выгонят же!» И спокойно сказал:
– Да я написал.
– Вы?.. – вскрикнул Брадотряс и сейчас же недоуменно забормотал: – Но… позвольте… вы… вы, собственно, кто такой? Я вас не знаю. Вы гимназист?
– Чего? – удивился Артемка такому нелепому вопросу. – Сапожник я.
– Сапожник? – выпучил надзиратель глаза. – Но как же вы сюда затесались? И потом… потом… вы врете! Разве сапожники пьесы пишут? Вы врете самым наглым образом.
– А чего я буду врать? Написал – и написал! – нахмурился Артемка.
– А я говорю: врете! – настаивал надзиратель. – Если не врете, покажите пьесу. Посмотрим, чья рука. Нуте-с!
Артемка заглянул в суфлерскую будку. Но гимназиста с усиками и след простыл.
– Нету пьесы, – развел руками Артемка. – Потерял. Да вы не сомневайтесь: та книжка у меня в сундуке лежит. Вот пойдемте в будку.
– В будку? Это… куда же-с?
– А на базар.
– На базар?.. Ночью… Гм… А впрочем… Идти по Карантинному? Мимо участка?
– Да хоть и по Карантинному.
– Хорошо-с, отлично, – согласился Брадотряс и, обратясь к совершенно растерявшимся гимназистам, ханжески сказал: – Господа, я всегда был ходатаем за вас перед директором. Буду просить и теперь. Как знать, может быть, удастся вас отстоять. – Потом опять повернулся к Артемке: – Нуте-с, господин литератор, извольте проводить меня в ваш рабочий кабинет… хе-хе… в будку! Нуте-с!
Арест
Брадотряс и Артемка шли рядом. Фонари на улицах не горели, луна еще не взошла. Надзиратель вглядывался в темноту, жался от всякого шороха и все повторял:
– Я, господин сапожник, ни черта не боюсь. Видите, что у меня в руке? Бахну из этой штуки – и наповал! Вот именно!
Из освещенного окна дома на руку надзирателя упал свет. Артемка сказал:
– А с виду будто портсигар.
Брадотряс крякнул и молча спрятал «оружие» в карман.
– Дядя, – спросил Артемка, когда свернули в Карантинный переулок, – а что за это гимназистам будет?
– Что будет? Карцер – раз, вон ко всем чертям из гимназии – два и, если папаши не отстоят, волчий билет – три…
Брадотряс от удовольствия даже прищелкнул языком. Потом с сожалением добавил:
– Впрочем, если пьесу действительно написал ты, что невероятно, то только карцер, а тебе волчий билет – и вон ко всем чертям из города. А то и в тюрьму.
– Ну, в тюрьму! Ловкачи какие! Артемка обиделся и больше уж не заговаривал. Около полицейского участка, где на полосатой будке горел одинокий фонарь, Брадотряс вдруг схватил Артемку за руку.
– Чего вам? – удивился тот.
– Городовой! – вместо ответа крикнул надзиратель. – Ну-ка, подержи!
Из будки вышел полицейский, зевнул, перекрестил рот и взял Артемку за воротник.
Брадотряс скрылся в участке. Спустя немного деревянные ступеньки заскрипели, и Артемка увидел толстого полицейского, в котором узнал старого знакомого – околоточного надзирателя Горбунова. За ним спускался Брадотряс.
Горбунов посмотрел Артемке в лицо и равнодушно сказал:
– Из моего околотка. Сапожник. Сомнительно.
– Вот именно, сомнительно, даже невероятно. Врет он. А для чего, не пойму. – И Брадотряс вопросительно посмотрел на Горбунова.
– Пошли, – буркнул тот.
Шли молча: Артемка посредине, полицейский и гимназический надзиратель – по бокам. Некоторое время слышалось лишь поскрипывание сапог да сопение конвоиров. В конце переулка показались силуэты базарных построек. Горбунов с шумом вздохнул и равнодушно пожаловался:
– Собачья служба! Ни днем, ни ночью покоя нет! – и уже до самой будки не проронил ни слова.
Артемка открыл замок, нащупал в темноте спички и зажег лампу. Нагнув голову, шумно дыша, Горбунов вошел в будку и, как бык, заворочался в ней. Брадотряс остался снаружи, только голову просунул в дверь.
– Ну, давай твои книжки! Где они? – скучно сказал Горбунов.
Артемка приподнял сундучок и вынул две брошюрки – одну в зеленой обложке, другую в желтой.
– Скажите пожалуйста! – оживился Горбунов. – И вправду нелегальщина. Где же ты достал?
– От отца осталось, – не сморгнул Артемка глазом.
– Это может быть: отец у тебя вредный был А еще что есть?
– «Женитьба» Гоголя есть, «Шинель», «Конек-горбунок».
Артемка снимал с полки запыленные книжки и по одной подавал Горбунову. Тот брал, плевал на пальцы и, косясь на Брадотряса, с сомнением перелистывал.
– Разрешенная, – вздыхал Брадотряс.
– А больше нету? – лениво спросил Горбунов.
– Нету.
– Ну, все. Так запирай будку и пойдем… Он для формы пошарил еще рукой по полке, скосил глаза под столик.
– Пойдем, хватит и этого.
На углу Карантинного Брадотряс остановился:
