Алексей Лукьянов - Миленький
Известие об аресте, конфискации и даже расстреле Миленький бы воспринял с большим хладнокровием. Он вообще забыл, когда у него в последний раз что-то хотели купить.
– Почем? – обалдело переспросил он.
Спиридонов понял, что предложил слишком много.
– Если сто штук продашь – по пять рублей возьму, – начал он торг. – Двести – по трешке.
– А тысячу?
Теперь пришла пора обалдеть Спиридонову.
– А что, тысяча наберется? – спросил он. – Учти – они все должны быть оформлены в эти… в паспарту. Ну, и что у тебя есть?
Миленький без запинки назвал точную цифру:
– Тысяча девятьсот семьдесят без одной.
Спиридонов присвистнул. Такого количества он точно не ожидал. Мучительно думая, он рассматривал фотографии. У Таськиного фото он замер очень надолго, и непонятно было – не то разглядывает, не то что-то подсчитывает.
В это время Таська лежала внутри шкафа и наблюдала за эволюциями кагэбиста через щелочку. Ей было неприятно, что этот мажор так долго на нее пялится, будто это она сама на гвоздике висит, а не ее фотография.
– За две тысячи возьму, так и быть, – сказал Спиридонов, прикинув, видимо, свои возможности. – По рубль семьдесят за штуку, плюс триста за фотоаппарат.
Таська из шкафа не видела лица Миленького, но по голосу догадывалась, что весь он поплыл, как пластилин на солнце. И в приступе любви к миру он вдруг предложил:
– Давай я лучше тебе картины свои продам. У меня полон воз, больше, чем фотографий. Смотри!
Миленький прошел мимо лежанки к комоду и начал выдвигать ящики. Перед Спиридоновым легли картоны, холсты, альбомы. Обнаженка, натюрморты, пейзажи, портреты, эскизы декоративной росписи.
– Вот, смотри! – возбужденно говорил Миленький. – Зачем тебе то говно? Вот это бери! По пятьдесят копеек за штуку отдам. По гривеннику! У меня еще два чемодана битком набито, но их я вообще довеском…
– Ты дурак? – скучным голосом спросил лейтенант. Поднял серую оберточную бумагу, разрисованную цветными карандашами – стилизация под наскальные рисунки, и бросил обратно. – Да так тебе любой школьник нарисует. Мне твои фотографии нужны. Понимаешь? Вот это – настоящая ценность, бабы твои голые. Ты ведь дарил их кому-то, да? Ну дарил, признайся. Или кто-то спер у тебя. Вот это за бугром ценят, ясно? Никто не знает, что ты рисовал чего-то, в выставках участвовал. В Москве сейчас никто толком не помнит, кто именно в Беляеве выставлялся. Каждый подзаборный алкаш говорит, что его картины бульдозером раздавили. Спрячь свою мазню и доставай фотки.
У Таськи от этих слов стало холодно в животе. Видимо, у Миленького тоже, потому что слов Таська сначала не разобрала.
– Чего? – переспросил Спиридонов.
– Пошел на…, пидарас, – повторил Миленький.
Спиридонов понял, что избрал неверную тактику.
– Погоди, старик! – успокаивающим тоном сказал особист. – Ну не прав я оказался, извини. Давай я твои картины довеском возьму, а? Тоже по рублю, а? А вот ее, – он постучал средним пальцем в фотографию Таисии, – вообще за сто рублей возьму!
Миленький схватил кочергу.
– Сгинь, гнида краснопузая, – сказал он. – Фиг ты получишь, а не фотки. А она… она вообще не продается.
– Идиот старый! – рассердился Спиридонов. – Я через пару часов с обыском приду и заберу все бесплатно как незаконную порнографию. Ну хули ты выкобениваешься? Давай, я эту девку за пятьсот возьму. Зачем тебе все это, а? Не сгорит, так сгниет или мыши погрызут, а я по людям пристрою, они хоть имя твое помнить будут! Сдохнешь ведь, никто и вспоминать не будет, кому ты нужен такой?
– Щас кочергой… – пообещал Миленький.
– Ну смотри, тебе жить. – Спиридонов плюнул под ноги и вышел из будки.
Какое-то время внутри было глухо, как в гробу, только будильник тикал. Наконец, дверца шкафа со скрипом отворилась, и Таська вылезла на свободу.
– Слышь, а что здесь такое было-то? – спросила она у хозяина.
– Да так, хмырь этот гэбэшный в душу насрать приходил, – ответил Миленький и начал собирать работы, раскиданные по всей халупе.
– А зачем он фотки твои купить хотел? Срамота же. Ну, – Таська спохватилась и решила смягчить критику, – рисуешь-то ты в сто тысяч раз лучше!
– Дура! – окрысился Миленький. – Американцы приезжают на майские праздники, вот этот пархатик и хочет фарцануть предметами современного массового искусства.
– Что?! Американцы?! И ты так спокойно об этом говоришь?!
– А что, они не люди, что ли?
– Да при чем тут люди?! Ну покажи ты им свои работы, они же их с руками оторвут!
Миленький отмахнулся от Таськи, как от назойливой мухи:
– Да чего они могут понимать? Чего ты сама понимать можешь?
– А я много чего могу понять! – вспылила она. – Я Тышлера могу понять, и Филонова, и Малевича! У меня папа не только стилягой в юности был, он у меня еще искусствовед по образованию!
– Нет у нас искусствоведов! – крикнул Миленький. – Они все на бульдозерах работают!
– Так вот же! – Таська чуть не плакала от обиды. – Судьба тебе шанс дает: соберись, приведи себя в порядок! Приедут американцы, ты им покажешь свои работы, а они тебя к себе позовут! Это же раз в жизни бывает: из помойки в цивилизованный мир!
Миленький только морщился и небрежно рассовывал свои работы по ящикам. Остатки – наброски, почеркушки и прочее – он просто утрамбовал как попало в авоську и засунул в верхний ящик комода.
– Ну ладно, тебе наплевать! Всем наплевать! Но мне-то не наплевать! Мне папа все уши прожужжал: надо бежать, надо бежать, здесь скоро будет катастрофа. Он меня этой америкой-европой травил-травил и добился своего. Я английский и немецкий лучше русского знаю, мне тут уже давно не по кайфу жить. Насрать тебе на себя, так ты меня пожалей: уедем вместе в Америку, а потом возвращайся в свой Зажопинск!
Миленький достал из комода бутылку с мутноватой жидкостью, откупорил – и в воздухе запахло сивухой. Огляделся в поисках тары, схватил кювету и наполнил до краев.
– Да ты меня слушаешь, нет? – крикнула Таська.
– Вали отсюда, – сказал Миленький. Перед ним сейчас стояла задача, как выпить, не пролив ни капли. Подумав немного, он наклонился к кювете и отчурскал с краю.
Пойло было противное, Миленького перекособочило, и он с силой занюхал глоток рукавом. Потом отчурскал еще пару раз, пока не принюхался.
Таська пыталась ему помешать, зудела над ухом, заставляла закусывать, но Миленький не слушал, а методично нажирался. Наконец, пьяный в драбадан и уставший от причитаний Таськи, он схватил кочергу и погнался за девушкой. Кое-как выгнал ее из будки, запнулся о вчерашнюю проволоку, бухнулся в грязь и заснул.
Сначала Таська просто звала Миленького. Потом начала пихать в бок, чтобы разбудить. С тем же успехом она могла просить будку повернуться к себе передом, а к свалке задом. Ухватив Миленького за шкирку, она затащила его в будку и оставила валяться на полу.
А потом открыла ящик комода и вытащила несколько графических работ, в том числе портрет капельками парафина.
Какое-то время после ухода Таськи Миленький лежал неподвижно, даже дыхания не было слышно. Потом правая рука его задергалась, ожила и принялась шарить вокруг лежанки.
Нащупав в куче тряпок то, что нужно, рука извлекла на свет божий старый дисковый телефон.
Миленький, не открывая глаз, снял трубку и приложил к уху. Длинный гудок.
Миленький открыл левый глаз и неуверенными движениями накрутил пятизначный номер.
Послышались гудки вызова, и кто-то снял трубку.
– Тома, мне плохо, – плачущим голосом сказал Миленький (левый глаз при этом сам собой закрылся). – Не Тома? А кто? Ваня? Ваня, позови Тому. Алло, Тома? Мне плохо, Тома. Меня никто не любит, никто не уважает. Ты тоже? Вот видишь…
Женский голос на том конце канала связи был сначала терпеливым и даже немного ласковым, однако становился все резче и нетерпеливее. Миленький благодаря алкогольным парам тоже из побитого пса постепенно превращался в бойцового петуха. Говорил он все упрямее и категоричнее и вскоре, уже мало соображая, выкрикнул:
– Что?! Хрен им! Я лучше все здесь спалю! Все!
Силы после этого эмоционального всплеска окончательно покинули его, и Миленький уснул так же внезапно, как это случается со всеми сильно выпившими людьми. Какое-то время трубка женским голосом взывала: «Миленький? Миленький, скотина стоеросовая! Миленький, не делай глупостей! Я тебя убью, Миленький!» – а потом связь прервалась.
За ту минуту, что Миленький был в отключке, ему приснился во всех подробностях невероятно правдивый и красочный сон – будто он помер и его хоронят. И будто на похоронах его все бабы шли голые. Была там и Таська, только звали ее почему-то Элкой. А еще там был Спиридонов, он за рулем грузовика сидел. Только прервалось все в самом интересном месте – гроб бабы на себе понесли, а водила, сука такая, сигналить начал, чтобы похороны сорвать. Только сигналы эти почему-то как телефонные гудки звучали.
