Алексей Лукьянов - Миленький
– Ой, кто тут? – спросила бабка. – Ванька Маховиков, ты, что ли?
– Я, Тимофеевна, – ответил председатель и, абсолютно не стесняясь, подошел к старухе. – Ты чего ж без стука заходишь, парней молодых пугаешь? Давай простыни, а то сломаешься совсем.
Тимофеевна передала белье Ивану Ивановичу и завертела головой:
– Эй, молодой человек, ты не бойся, я слепая совсем. Да и чего я там у вашего брата не видала?
– Как жива-здорова, спрашиваю? – повторил Иван Иванович.
– Да как? Сам видишь – живу-живу, никак не сдохну.
– Да ладно, чего уж, живи. А то будут вместо тебя бабы заходить, совсем гостей засмущают.
– Ох, засмущаешь вас, – засмеялась бабка и вышла.
Маховиков завернулся в простыню и стал похож на патриция. Другую простыню он дал сконфуженному Спиридонову.
– Значит, хочешь Миленького совсем со свету сжить? – спросил председатель, пока Спиридонов промокал лицо и плечи сероватой грубой тканью.
– Я не крокодил, Иван Иванович, – ответил лейтенант. – Охотно верю, что Миленький не знает, что кому-то интересен, и понятия не имеет, как его дрянь за границу попадает. Хотя не исключено, что он всех водит за нос. Вот эта его нарочитая нищета и уродство… Ему же сорок лет, а он на все восемьдесят выглядит!
– А чего ты хотел? – ответил Иван Иванович и снова сел на скамейку. – Миленький, как его уволили, пил, будто не в себе, курил всякую дрянь, по бабам-трешницам шлялся. Истратился, теперь только пить и курить может. Но, между прочим, до баб до сих пор охоч. Правда, немного в ином смысле. Ты думаешь, Тамара Александровна только за вонь на Миленького шипит? Ха! Он без баб себе жизни не смыслит. Ты когда-нибудь за девками в бане подглядывал? Так вот – ты ничего не знаешь про подглядывание. Миленький – вот он настоящий охотник! Вот мы здесь моемся, а он наверняка уже готовится.
– И как ему только ноги до сих пор не переломали?
– Как не переломали? Ты думаешь, он весь такой страшный просто так? Да его и бабы, и их мужики не по разу до полусмерти пи… избивали. Последний раз полтора года назад так отделали – я гроб заказывал, думал, не выживет. Несколько человек под суд пошли! Ладно, Миленький не злопамятный, всех прощал, никого не посадил.
– Просто ангел божий, а не человек.
– Лейтенант, мне кажется, что ты на него лично зуб имеешь. – Иван Иванович пристально посмотрел на гостя. – Тебе бы шпионов ловить, а ты здесь ерундой занимаешься.
Спиридонов взгляд выдержал.
– Иные граждане, Иван Иванович, хуже шпионов. Так страну свою ненавидят, была бы их воля – все бы оболгали, опошлили. Вы говорите, про Манеж не знаете? Так я вам расскажу – уродство сплошное. Хрущев, помнится, очень хорошо сказал. Сейчас, минутку, цитату вспомню…
Голос и лицо Спиридонова вдруг преобразились, и он громко и яростно продекламировал:
– Что это за лица? Вы что, рисовать не умеете? Мой внук, и то лучше нарисует! Что это такое? Вы что – мужики или пидарасы проклятые, как вы можете так писать? Есть у вас совесть?
Маховиков восхищенно хмыкнул:
– Ишь, как завернул!
– Да, он мог, – согласился Спиридонов.
– Да это я про вас, Степан Борисович. Талант просто!
Спиридонов пропустил комплимент мимо ушей.
– Враг поднимает голову, товарищ Маховиков. И у меня создается впечатление, будто вы этому потворствуете.
– Знаешь что, Степан Борисович, – Маховиков резко встал, и простыня осталась лежать на лавке. – Давай-ка мы этими вопросами потом займемся, после бани, после обеда, ладно? Я тебе рассказал, за что Миленького ценю, ты мне рассказал, за что преследуешь. Никуда он от нас не денется. Пойдем-ка еще пару заходов сделаем, пока время позволяет.
– Я больше не хочу, – попытался протестовать Степан Борисович.
– А что ты здесь будешь делать, один и без штанов? Бабку Тимофеевну охмурять?
При упоминании о штанах и слепой бабке решимость Спиридонова завершить банный день как-то поутихла.
– Если только не больше двух, – предупредил он Маховикова.
– Какой вопрос, Степан Борисович? Баня – это такое дело, против воли нельзя, а то не удовольствие, а пытка получается.
Спустя пять минут они снова лежали на полках, и ловкие банщики парили их попеременно то березовыми, то дубовыми вениками.
– А я… ух! еще… ух! спросить хотел… – с трудом шевеля языком, проговорил Спиридонов. – Что там… оох… за артефакт на стене висел… ух! у Миленького…
– Какой еще артефакт? Этот, из картона, изоленты и катушки ниток? Хе! – председатель довольно крякнул. – Это, Степан Борисович, его фотокамера.
– Чего? – не поверил Спиридонов. – Как фотоаппарат, что ли?
– Почему – как? Это самый настоящий фотоаппарат. Его Миленький из подручных средств собрал. Денег-то на настоящий у него нету, вот он, значит, и придумал себе самодельный.
– А как же оптика?
– Он и тут, засранец, ушлый оказался. Из очков сам линзы делает, сам полирует.
– Откуда у него такие навыки?
– Да из книжек, из журналов. У него за будкой целый склад – «Юный техник», «Химия и жизнь», «Наука и техника».
– Так он на эту камеру, получается…
– На нее…
– Так какая проблема? Вы же говорите, что его били. Сломали камеру – и все дела.
– Эх, Москва! Ты думаешь, самый умный? Да у нас мужики каждую неделю его халупу вверх дном переворачивают, фотки эти мерзкие рвут, камеру заодно ломают. Так он новую за пять минут смастерит. Я сам видел – руки у него с похмелья ходуном ходят, а он чуть ли не вслепую крутит-вертит. Подручных средств-то целая свалка. Криво получается, но ведь работает!
– А стратегическую съемку самодельной камерой вести можно?
– Мужики, хватит парить гостя, – объявил председатель. – Гость, кажется, угорел.
6Пожарные были ребята незлые, зря председатель наговаривал. Как только Маховиков со Спиридоновым ушли, Миленького дружно раздели, а его лохмотья замочили со стиральным порошком и слабым раствором «Белизны» в прохудившемся корыте. Свалявшиеся в колтун волосы состригли, кое-как отчекрыжили бороду и намылили при помощи куска поролона, намотанного на швабру. Грязь смывали из брандспойта.
Когда водные процедуры закончились, самые молодые пожарные баграми замесили мокрые шмотки в корыте, и на том процедура стирки была завершена. Лохмотья несколько раз обдали сильной струей воды, выполаскивая таким образом остатки порошка и хлорки, и, когда вода перестала пениться, при помощи тех же багров развесили на кривобоком заборе, которым Миленький огородил свой автозак.
– Эй, а как же «Русский лес»? – обиженно спросил Миленький, завернутый в ветхое байковое одеяло, когда пожарники начали сматывать рукав.
– Сам слышал – начальство не одобряет.
– Вам жалко, да?
– Клименко, доставай «Русский лес», – распорядился командир.
Боец Клименко притащил стеклянный пузырек с распылителем и грушей, на дне которого плескалась зеленоватая жидкость.
– Это что? – не понял Миленький.
– Одеколон. Клименко, обработай.
Клименко несколько раз добросовестно стиснул перчаткой грушу, и Миленького окутало маленькое ароматическое облачко. Ладно, хоть глаза закрыть успел.
Так он и сидел, зажмурившись, пока пожарные не попрыгали в машину и не уехали восвояси. Только тогда жертва санобработки открыла по очереди сначала левый, потом правый глаз. Убедившись, что мучителей поблизости нет, Миленький распахнул одеяло, критически осмотрел свое изрядно траченное жизнью тело, болезненно поморщился и запахнулся обратно. Впрочем, на улице сейчас было куда веселее, чем в ветхом жилище Миленького, поэтому он решил погреться на солнышке.
Стоя в мокрых изнутри калошах, завернувшись в одеяло, Миленький наблюдал, как деловито шевелится помойка. Это только на первый взгляд здесь царил хаос. На самом деле все были заняты делом: обустраивали гнезда, выбирали пару, искали, что преподнести той, которая ответила благосклонностью. Эта сопричастность всего со всем всегда будоражила Миленького. В это время года его всегда переполняла жажда деятельности, тот самый творческий порыв, который обычно именуется вдохновением.
Он подошел к своим выстиранным шмоткам и осторожно, будто боясь разбудить, потрогал. Разумеется, они все еще были сырыми, хотя вода с них уже стекла. Впрочем, пока шмотье сохнет, нужно провести несколько необходимых подготовительных мероприятий.
Хлябая галошами, Миленький вернулся в свою халупу. Переобулся в заскорузлые кожаные коты, упертые у какой-то бабки из частного сектора, и направился к комоду.
У комода было четыре ящика, и все хитрым образом заперты на двухсотмиллиметровые гвозди. То есть это Миленькому казалось, что хитрым, а на самом деле это был секрет Полишинеля – в боковой стенке просверлили четыре сквозных отверстия с потаями, в которые вставлялись гвозди, и эти гвозди намертво стопорили ящики в пазах.
