Габриэль Маркес - Полковнику никто не пишет
– Если хочешь сажать розы – сажай, – сказал он. Он старался водить бритвой в такт движениям жены, которую видел в зеркале.
– Их съедят свиньи, – сказала она.
– Ну и что же, – сказала полковник. – Зато какими вкусными будут свиньи, если их откармливать розами. – Он поискал жену в зеркале, увидел, что лицо ее по-прежнему мрачно. В отблесках огня оно казалось вылепленным из той же глины, что и печь. Не спуская с нее глаз, полковник продолжал бриться вслепую, как привык за многие годы.
Женщина, погруженная в свои мысли, надолго замолчала.
– Потому я и не хочу сажать их, – наконец сказала она.
– Что ж, – сказал полковник. – Тогда не сажай.
Он чувствовал себя хорошо. Декабрь подсушил водоросли в его кишках. За все утро с ним приключилась только одна неприятность – когда он пытался надеть новые ботинки. После нескольких попыток он убедился в их тщетности и надел лакированные. Жена заметила это.
– Если ты не будешь ходить в новых ботинках, ты никогда их не разносишь, – сказала она.
– Это ботинки для паралитика, – возразил полковник: – Сперва надо поносить обувь с месяц, а потом уж продавать.
Подгоняемый предчувствием, что сегодня он обязательно получит письмо, полковник вышел на улицу. До прибытия катеров оставалось еще много времени, и он решил заглянуть в контору дона Сабаса. Но там ему сказали, что дон Сабас не вернется раньше понедельника. Полковник не пал духом из-за этой непредвиденной задержки. «Рано или поздно он все равно приедет», – сказал он себе и направился в порт. Был час необыкновенной, еще ничем не замутненной утренней ясности.
– Хорошо бы, весь год стоял декабрь, – прошептал он, присаживаясь в магазине сирийца Моисея. – Чувствуешь себя так, будто и ты прозрачный.
Сирийцу Моисею пришлось сделать усилие, чтобы перевести эти слова на арабский язык, который он почти забыл. Моисей был кроткий человек, туго обтянутый гладкой, без единой морщинки кожей, с вялыми движениями утопленника. И вправду казалось, что его только что вытащили из воды.
– Так было раньше, – сказал он. – Будь так сейчас, мне было бы восемьсот девяносто шесть лет. А тебе?
– Семьдесят пять, – сказал полковник, следя взглядом за почтовым инспектором. И вдруг увидел цирк, узнал его залатанный шатер на палубе почтового катера среди груды пестрых тюков. На минуту он потерял инспектора из виду, пытаясь рассмотреть зверей между ящиками, нагроможденными на других катерах. Но зверей не было видно.
– Цирк, – сказал он. – Первый за последние десять лет. Сириец Моисей обсудил это сообщение с женой. Они разговаривали на смеси арабского с испанским. Жена отвечала ему из заднего помещения магазина. То, что она сказала, Моисей сначала осмыслил сам, а потом разъяснил ее заботу полковнику:
– Она прячет кота, полковник. А то мальчишки его украдут и продадут в цирк.
Полковник собрался идти следом за инспектором.
– Это не звериный цирк, – сказал он.
– Все равно, – ответил сириец. – Канатоходцы едят котов, чтобы не переломать себе кости.
Полковник шел за инспектором мимо портовых лавчонок. На площади его внимание привлекли громкие крики, которые доносились с гальеры. Прохожий сказал ему что-то о петухе. Только тогда полковник вспомнил, что на сегодня назначено начало тренировок. И он прошел мимо почты. Минуту спустя он уже окунулся в беспокойную обстановку гальеры. На арене стоял его петух – одинокий, беззащитный, со шпорами, замотанными в тряпки, явно испуганный, о чем можно было догадаться по тому, как дрожали у него ноги. Противником был грустный петух пепельного цвета.
Полковник бесстрастно смотрел на петухов. Непрерывные яростные схватки. Клубок из перьев, ног и шей. Восторженные крики вокруг. Отброшенный к доскам барьера, пепельный петух кувыркался через голову и снова бросался в бой. Петух полковника не атаковал. Он отбивал все наскоки противника и вновь оказывался точно на своем месте. Его ноги больше не дрожали.
Герман перепрыгнул барьер, поднял петуха полковника и показал зрителям на трибунах. Раздались неистовые крики, аплодисменты. Полковник подумал, что энтузиазм публики преувеличен. Все происходящее показалось ему фарсом, в котором сознательно, по доброй воле участвуют и петухи.
С чуть презрительным любопытством он осмотрел круглую гальеру. Возбужденная толпа бросилась по уступам трибун на арену. Полковник разглядывал лица, раскрасневшиеся, возбужденные радостной надеждой. Это были новые люди. Новые люди в их городе. И тут будто в каком-то озарении он вспомнил и вновь пережил мгновения, давно уже затерявшиеся на окраинах его памяти. Тогда он перепрыгнул через барьер, проложил себе дорогу через толпу и встретился со спокойным взглядом Германа. Они смотрели друг на друга не мигая.
– Добрый день, полковник.
Полковник взял у него петуха. Прошептал:
– Добрый день. – И больше ничего не добавил, ощутив под пальцами горячую дрожь птицы. Он подумал, что ему не приходилось чувствовать в руках ничего более живого, чем этот петух.
– Вас не было дома, – сказал Герман удивленно.
Его прервал новый взрыв оваций. Полковник смутился. Оглушенный аплодисментами и криком, он снова, ни на кого не глядя, протиснулся через толпу и вышел на улицу с петухом под мышкой.
Весь город, вернее, весь простой народ вышел посмотреть, куда это он направляется в окружении школьников. На углу площади какой-то негр гигантского роста, обернув змею вокруг шеи, взобрался на стол и торговал лекарствами. Толпа людей, возвращавшаяся из порта, остановилась послушать его зазывания. Но, завидев полковника с петухом под мышкой, все повернулись к нему. Никогда еще дорога домой не казалась полковнику такой длинной. Он не жалел об этом. Девять лет город был погружен в спячку, время для него будто остановилось. Но в эту пятницу – еще одну пятницу без письма – люди пробудились. Полковник вспомнил другие времена: вот он, его жена и сын сидят, укрывшись под зонтом, на спектакле, который играют, несмотря на сильный дождь; вот партийные руководители, тщательно причесанные, в такт музыке обмахиваются веерами во дворе его дома. В ушах полковника явственно до боли зазвучала дробь барабана.
Он пересек улицу, параллельную реке, и здесь тоже увидел толпу, шумную, как во время выборов, о которых все уже давно забыли. Толпа наблюдала за разгрузкой цирка. Когда он проходил мимо одной из лавок, женщина оттуда крикнула что-то о петухе. Но полковник был целиком погружен в себя: прислушивался к далеким, почти забытым голосам, все еще звучавшим в душе, словно отголоски недавней овации на гальере.
У дверей дома он повернулся к детям.
– А ну-ка по домам! Не то возьму ремень!
Он запер дверь на засов и пошел прямо в кухню. Жена, задыхаясь, вышла из спальни.
– Они унесли его силой, – закричала она. – Я им сказала, что петух не покинет нашего дома, пока я жива.
Под отчаянные вопли жены полковник привязал петуха к печи и сменил воду в его миске.
– А они сказали, что даже наша смерть их не остановит. Что петух принадлежит не нам, а всему городу.
Лишь когда жена замолчала, полковник взглянул в ее потерянное лицо и с удивлением обнаружил, что оно не вызывает в нем ни угрызений совести, ни жалости.
– Они поступили правильно, – спокойно сказал он. И потом, ощупывая карманы, добавил как-то особенно мягко: – Петух не продается.
Жена проводила его до спальни. Полковник был будто таким, как обычно, и в то же время далеким, словно она видела его на экране. Он вынул из шкафа деньги, прибавил к ним те, что были у него в карманах, пересчитал и спрятал в шкаф.
– Здесь двадцать девять песо, мы вернем их куму Сабасу, – сказал он. – Остальные уплатим, когда получим пенсию.
– А если не получим? – спросила женщина.
– Получим.
– А если все-таки не получим?
– Тогда, значит, не уплатим.
Он нашел под кроватью новые ботинки. Вернулся к шкафу за картонной коробкой, вытер подметки тряпкой и положил ботинки в коробку, как они лежали, когда жена принесла их в воскресенье вечером. Женщина не шевелилась.
– Ботинки вернем в магазин, – сказал полковник. – Это еще тридцать песо.
– Их не примут, – сказал жена.
– Должны принять, – возразил полковник. – Я надевал их только два раза.
– Турки этого не понимают, – сказала женщина.
– Должны понимать.
– А если не понимают?
– Ну и пусть не понимают.
Они легли без ужина. Полковник подождал, пока жена кончит молиться, и погасил лампу. Но уснуть не мог. Он услышал колокола киноцензуры и почти сразу же после этого – на самом деле три часа спустя – сигнал комендантского часа. От холодного ночного воздуха дыхание жены снова стало хриплым. Глаза полковника все еще были открыты, когда она заговорила с ним, на этот раз спокойно, примирительно.
– Ты не спишь?
– Нет.
– Прошу тебя, подумай как следует. Поговори завтра с кумом Сабасом.
