Степан Злобин - Пропавшие без вести
Внешность Бориса была такова, что признать в нем еврея не смог бы даже самый изощренный специалист расистских «наук»: голубоглазый, немного курносый блондин взял от библейских предков, может быть, только упругие завитки волос.
Бурнин узнал этого лейтенанта в дни последних боев под Вязьмой; познакомился с ним после того, как на правом фланге дивизии Чебрецова Маргулис выдвинул свою батарею полковых пушек на открытую позицию и прямой наводкой, картечью в лоб, отбивал атаку фашистов.
— Товарищ майор! Как в восемьсот двенадцатом, а! — лихо выкрикнул тогда Боря, увидав Бурнина, тотчас после блестящего отпора, данного его батареей фашистам.
«Может быть, дед этого парня был тогда рядом с Андреем Болконским», — подумал Анатолий и улыбнулся юношеской восторженности лейтенанта.
— Придется представить вас к ордену, — ответил Бурнин.
Он вспомнил сейчас эту сцену. Хотел сказать Борису что-то хорошее. Но услышал его ровное похрапывание и сам в ту же минуту заснул.
К утреннему подъему в гараже оказалось еще двое умерших и с десяток тяжко больных лежали в бреду. По приказу немца, полицейские подымали больных дубинками и оставляли их лежать лишь после жестокого избиения.
Переводчик-гестаповец явился, как и вчера, перед строем после команды «смирно», поданной полицейскими.
— Германская армия торжествует великий победа над коммунистами: наши армии взяли Москву, — объявил он.
В колонне пронесся вздох или стон. Гестаповец усмехнулся эффекту своего сообщения и продолжал:
— Вам объявляется милость: если евреи и комиссары добровольно выйдут из строя, никто не будет наказан. Все пойдут завтракайт. Если они не выйдут, весь ваша колонна будет еще так стоять на хлеб и вода…
Среди людей прошел глухой ропот, вспыхнули приглушенные споры.
«Неужто не стало больше терпения, неужели фашист победит и кто-то пойдет на предательство?» — ужаснулся Бурнин.
— Брехня! Не взяли они Москвы! — донесся до Анатолия в этот миг трезвый голос оттуда, где спорили.
— Никогда им не взять Москвы! — подхватил Анатолий, обрадованный, что люди подумали прежде всего о Москве, а не об обещанном завтраке.
— Евреи и комиссары, на правый фланг, — скомандовал переводчик, — шагом марш!
Слегка задев Бурнина локтем, Борис Маргулис шагнул вперед. Четко, по-военному, повернулся направо и, высоко подняв голову навстречу резкому ветру и снегу, решительно зашагал вдоль длинного строя.
Грудь Анатолия сжало, глаза застелило туманом. Вместе со всеми провожая глазами этого смелого паренька, Бурнин увидал, что Маргулис идет не один. Одновременно с ним, также не выдержав, вышел из строя человек сорока с лишним лет, с большими усами и седой щетиною на щеках, с буденновским шлемом на голове и в длинной, кавалерийской шинели.
— Комиссар? — спросил его переводчик.
— Коммунист, батальонный комиссар Иван Максимович Солдатов, — ответил седой.
— А ты? — обратился фашист к Маргулису.
— Еврей, коммунист, политрук, Борис Маргулис, — последовал громкий ответ.
— Что же вы раньше не вышли? — спросил фашист и обратился к колонне: — Комиссары и юды ждали, когда обещают их не наказывать. А за них погибло много ваших солдат!
— Фашист! Да кто же поверил твоим обещаниям! — ответил Маргулис.
— Не верьте ни в чем им, товарищи! Нас они расстреляют. А Москва так и будет стоять! — твердо сказал седой. — Никогда им не взять Москвы!
— Штиль! Молчать! — завизжал переводчик.
— Прощайте, товарищи! — крикнул Боря.
— Прощайте, советские люди! Спасибо, что нет среди вас предателей! — добавил седой.
— Прощайте! — крикнули с разных сторон.
Полдюжины полицаев по знаку гестаповца бросились к Маргулису и Солдатову, окружили их, выломив им за спины руки, погнали куда-то за кухню.
Бурнин только тут увидел лицо Собакина. Силантий смотрел вслед Борису, и по рябым щекам его ползли слезы, а широченные плечи содрогались от сдержанного рыдания.
— Напра-во! — скомандовал переводчик и поспешно повел колонну за завтраком…
Люди шагали угрюмо и молча, тяжело по земле загребая ногами. Нет, они никого не выдали и не предали, они так стояли бы еще день и два, падали бы на размокшую глину лицом и их убивали бы беспощадными выстрелами в голову. Они не назвали бы ни Борю Маргулиса, ни Солдатова, ни других, кто скрывался еще в их рядах, — коммунистов и комиссаров и тех немногих евреев, которые почему-то так ненавистны фашистам. Не выдали бы… Но почему-то все же люди шли с тяжким чувством предательства.
Бурнин механически двигался, сначала в строю, потом в длинном «хвосте» в затылок какому-то незнакомому красноармейцу в буденовке. Мысли его были заняты только что происшедшим.
«Что там раздумывать, правильно или неправильно поступил Борис! — думал он. — Поступил, как велела совесть. И тот, второй, тоже. Как он гордо сказал свое звание: «Батальонный комиссар Иван Максимыч Солдатов»! И Боря сказал тоже гордо, с достоинством. Он не был политруком. Лейтенант, командир батареи… А разве каждый из нас, коммунистов, не политрук?! Я тоже мог выйти, сказать, что я комиссар… А было бы нужно? Нет! Хватит с фашистов! По котелку баланды купили они двое для нас такой последней ценой… Отдых людям купили! Но ведь на этом не кончатся издевательства. Это только начало. Завтра фашисты придумают что-нибудь новое, чтобы нас унижать и терзать…»
— Давай котелок! Котелок-то давай подставляй! — подтолкнул Бурнина Силантий.
И когда, получив горячую жиденькую болтушку, они возвратились в гараж, Силантий сказал:
— Закручинился ты. И я тоже… Вот так-то, товарищ. Вдвоих мы с тобой остались. Пропал лейтенант. За народ себя отдал.
— Ни тебя, ни меня не послушал, — ответил Бурнин.
— Душевный был… Вот те и Боря, командир батареи!.. Давай-ка одну шинельку постелем, другую сверху. Может, нынче уж никуда не погонят…
В гараже, или, как называли, в бараке, среди тысячи пленных бойцов было десятка два средних командиров, сохранивших знаки различия. Они еще по дороге держались особой группой. Немцы их строили в голове колонны на марше и даже давали им некоторые «офицерские» привилегии, как, например, разрешали ночью оставить горящий костер и раза два-три не в очередь выдали какие-то пищевые концентраты.
Среди них был один пожилой военинженер, воентехники, техники-интенданты, капитаны, старшие лейтенанты и лейтенанты.
На общее построение из барака они выходили так же все вместе и строились с правого фланга своей «офицерской» группой.
Бурнин, отказавшийся с первого дня от майорских знаков различия, держался среди рядовых бойцов и не стремился быть узнанным пленными командирами.
— А знаешь, друг, в нашей колонне полковник есть, — таинственно сообщил Бурнину Силантий. — Спит с командирами, справа в самом заду, у окошка. Говорят, командир дивизии.
Анатолий, словно от нечего делать толкаясь между пленными, пробрался в тот, дальний край гаража и узнал полковника. Это был Зубов, тот самый, который в вяземском окружении командовал севером круговой обороны. В сумерках Бурнин к нему подошел.
— Товарищ полковник, вы меня узнаете? — спросил он.
— Узнаю, — коротко отозвался тот.
— Неужели никто не пробился, товарищ полковник? Чалый, Волынский, Щукин, другие?.. — продолжал расспрашивать Анатолий. Для него утешением в пленной доле служило то, что дивизия Чебрецова погибла ради спасения остальных.
— Чалый, Волынский, Старюк, я полагаю, прошли, — ответил полковник. — Щукин пропал — застрелился. Дуров убит, и дивизия вся погибла: попали в болота, а их там зажали. Мы стали их выручать — и нас окружили… И вот…
— По-нят-но, — с трудом сказал Анатолий.
— Поздновато мы поняли. Надо было не к югу, а, вероятно, к северу пробиваться, — высказал предположение полковник. — И генерал Балашов в самый ответственный час у нас выбыл из строя…
— Я хочу числиться здесь рядовым, товарищ полковник, — сказал Бурнин. — Думаю, будет лучше…
— Ваше личное дело, — холодно отозвался Зубов. — Здесь у каждого свои принципы, планы…
— Товарищ полковник! — окликнул в сгущавшемся сумраке кто-то из командиров.
Анатолий скользнул в кучку пленных и пробрался обратно к себе.
На утреннем построении Зубова вызвали в комендатуру лагеря, и колонна вернулась в барак после завтрака уже без него.
— Вот тебе раз! Был полковник — и нету! — с сочувствием произнес Силантий.
Бурнин подумал, чтo правильно он послушал Силантия и носит петлицы без «шпал». Ему представилось, что полковника теперь отделят от всех и будут держать в изоляции, под особой охраной, где, может быть, держат уже других полковников и генералов, в отрыве от массы советских людей.
