Степан Злобин - Пропавшие без вести
Подошел немец и выстрелил из пистолета в голову лежачего.
«Вот и я сейчас так упаду, — подумал Бурнин. — И меня он пристрелит. А может, и лучше, чем гнуться под плетью!»
Он впервые за все время повел глазами по сторонам и увидал, что полицейских вокруг десятка два, немцев с автоматами тоже всего с десяток.
«До чего же мы ослабли в дороге! — подумал Бурнин. — Ведь нас больше тысячи, а мы эту тварь не смеем прикончить!»
— Колонна вся будет стояйт, пока назовет евреев и комиссаров! — объявил унтер переводчик.
И они стояли, едва держась на дрожащих ногах. Ветер жег лица, сек щеки, глаза, драл уши, студил груди и спины…
«Упаду, упаду, — думал Бурнин. — Упаду, не выдержу».
Но он стоял, как будто закоченел стоя. Саднила боль в груди. В глазах набирались слезы от обиды и горького унижения, но ветер высушивал их на ресницах, не давая скатиться на щеки.
Анатолий слышал, как упали один за другим еще два человека, потом еще. Их пытались поднять товарищи. Один упал совсем близко. Анатолий слыхал, как двое его уговаривали напрячь силы, подняться.
— Оставьте меня. Пусть, сволочь, пристрелит! Не хочу я терпеть!
— А им только и надо того! Дурак! Подымайся, не радуй фашистов! — доказывали ему товарищи.
— Не хочу. Пусть убьют — не хочу! — крикнул тот.
Их так продержали под ветром часа четыре, пока начались сумерки.
Тогда подошли немецкий унтер и полицейский. Унтер походя выстрелил в головы всем лежавшим. Бурнин насчитал двенадцать выстрелов.
— Вам дают одна ночь лучше думать, кто есть комиссар и еврей, — сказал унтер, обратившись к колонне. — Нах барак! — скомандовал он.
Полицейские палками и плетьми погнали их в гаражи.
Многие, перешагнув порог, тут же падали на цементный пол, не в силах двинуться дальше. Бурнин сел на пол, но встать, как ему казалось, уже не смог бы.
— Анатолий Корнилыч, где ты? Где ты? Анатоля! — услышал он голос Силантия, но не нашел в себе сил отозваться.
— Да что же ты молчишь-то, чудак ты такой? Ты сбесился, что ли?! — напал на него Силантий, разыскав и тряся его за плечи. — Кипяток, кипяток, кипяточек! Пей, пей! Заспался! — кричал Собакин, расталкивая Бурнина.
Оказалось, что он ходил получать кипяток и хлеб и теперь не отстал, пока не заставил Анатолия поесть и попить.
— Покурить бы, — шепнул Бурнин.
Собакин достал и махорки, свернул и вложил ему в рот цигарку, как соску младенцу.
— В середку ложись. Нас тут двое, ложись, мы угреем! — хлопотал Силантий.
И Бурнин, согреваемый с двух сторон, провалился в мертвецкий сон…
На рассвете ворвались в гараж полицейские.
С криком «Подъем! Подъем!» они обрушились на людей ударами палок и плетей — единственного «оружия», которое им доверяли немцы. Тех, кто не успел вскочить с пола, они топтали ногами. Пленных выгнали из барака, скомандовали построиться. Из других гаражей строем вели людей за горячим завтраком к кухням. А вновь прибывших поставили снова на плац. Унтер — гестаповский переводчик — опять объявил, что завтрак они получат после того, как выдадут евреев и комиссаров.
Но теперь Анатолий уже отоспался и отдохнул. Боль в груди, боль в боках и спине продолжалась, но он чувствовал — выстоит. Ноги держали.
Ветер сменялся мокрым, тающим снегом. Лица людей были мокры, ватники и шинели набухли. Толстомордые полицейские отобрали у всех плащ-палатки и теперь ходили вокруг колонны и издевались:
— Откормил вас товарищ Сталин, должно, на три года вперед, прежде чем в плен послать! Другие поели горяченького, а вы и жрать не хотите, вам и холод и дождь нипочем. Гордитесь? Свинья так гордилась, да под забор свалилась!..
«Русские, молодые — советские парни! Откуда они взялись, такие, в подмогу фашистам?! — удивлялся Бурнин. — Неужели так вот и жили в народе и никто их не замечал. Что за гады таились у них в душонках?.. Неужели и в армии были такие бойцы, а мы их считали за честных красноармейцев? Ведь они не просто нас караулят, как немцы велели… они же еще измываются над людьми!..»
Пленники крепились, молчали. Им было страшно смотреть друг на друга — так все осунулись, сгорбились и обвисли.
По одну сторону Бурнина стоял Собакин, по другую — Боря Маргулис.
Их держали по стойке «смирно» в полном молчании, и каждое слово подкарауливали палачи с дубинками — русские палачи. Немцы словно забыли об этой колонне мучеников и оставили полицейских со сторожевыми собаками при одном автоматчике.
За что же служат фашистам эти выродки с повязками предателей на рукавах? За страх? За кусок говядины? Из ненависти к советским народам? Пленные думали об этом, стиснув зубы, напряженно сжав мышцы, думали, пока не теряли способность о чем бы то ни было размышлять, пока в глазах не начинали мелькать туманные пятна и красные точки…
Первые два часа отдохнувшие за ночь люди еще как-то стояли. Потом начали падать. Один, другой, третий… пятнадцатый… Оглянуться было нельзя. Полицейский с дубинкой бросался на того, кто оглянется, бил по лицу, по голове, а если тот тоже падал, пинал сапогом в голову, в грудь…
Мимо стоявшей колонны прогоняли людей из других бараков — на работы, потом с работ, к кухням — обедать, за ужином… а они все стояли.
— Держитесь, товарищи, не сдавайтесь! — крикнули из колонны, которую уже возвращали с ужина.
— Держимся! — хрипло отозвался Бурнин. Этот сочувственный возглас придал ему свежие силы.
Полицейщина сворою бросилась к проходящей колонне, откуда раздался выкрик. Там стали кого-то бить.
— Держимся! — крикнули в один голос Силантий и Боря. Оставив тех, полицейские повернулись обратно к этим. Им что-то скомандовал немец.
— Держитесь, падаль собачья?! Ну, держитесь! До смертного часа держитесь! — кричал полицай.
Их стали бить всех подряд, загоняя в барак. Автоматчик расстреливал на месте упавших.
— Товарищ майор, передушим давай полицейских! — крикнул Маргулис.
— Давай! — отозвался Бурнин и почувствовал, что от злости и от решимости сил его прибыло.
Но в это время набежало еще с десяток солдат-автоматчиков… Пронзительные полицейские свистки и треск автоматных очередей навели на весь лагерь ужас. Пленные разбегались и прятались по баракам. Сумерки лагеря прорезали с разных сторон прожекторные лучи, освещая десятка два мертвецов, оставшихся возле входа…
На этот раз Бурнин не свалился, войдя в гараж.
— Жалко, ты поздно придумал, Борис, душить этих гадов… Раньше бы кинулись — мы бы их всех и прикончили, пока немцы еще не успели прибежать! — в возбуждении сказал Анатолий.
— Черт его… раньше в башку не пришло, — виновато отозвался лейтенант, будто услышав упрек в словах Бурнина.
— А немцы, думаешь, так бы смотрели, что мы полицейских давим?! Всех бы нас тут же к ногтю! — откликнулся кто-то.
— А так-то сладка тут житуха! Лучше уж разом, чем столько терпеть от падали! — не мог уняться Бурнин. Но тут же почувствовал, что силы его опять покидают, и только махнул рукой…
— Ладно вам! Ладно, зря-то балакать! — солидно одернул Силантий.
— Хлеб! Кипято-ок! — крикнул кто-то от входа.
— Занимай у печки местечко, ребята! — наказал Силантий товарищам и с двумя котелками пустился за кипятком.
После еды они закурили «одну на троих». Все трое — Бурнин, Силантий и Боря, — здоровые сильные люди, были замучены.
— Отстояли денек, не сдались! — с расстановкой сказал Силантий. — Крепкий народ мы, братцы…
— Тридцать шесть человек пало мертвыми, как в бою, — ответил Бурнин. — А к утру и еще кое-кто не встанет. Ишь что творится! — сказал он, имея в виду раздававшийся всюду по гаражу надсадный, лающий кашель.
— Бой и есть, — задумчиво произнес Силантий, передавая цигарку Борису.
Маргулис раз-два глубоко затянулся, смерил взглядом окурок и возвратил Бурнину.
— А пожалуй, и хватит людям стоять! — возразил он. — Так фашисты еще и еще десятки людей прикончат! Какой, к черту, бой, когда противник потерь не несет! Я считаю — пора уж бросить собакам кусок, чтобы народ не терзали.
— Что ты болтаешь! — одернул его Анатолий. — Сколько стояли — да вдруг сдаваться? Позор принять на себя?! Да как у тебя язык повернулся? Что же, ты считаешь, что мы комиссаров… — Бурнин осекся.
Он вдруг увидал, что Борис усмехается, и тут только понял, какой он имеет в виду «кусок». В ту же секунду понял Маргулиса и Силантий.
— Зря говоришь, Борис! — строго сказал Собакин. — Нечего из себя Исуса Христоса разыгрывать! Глупости затевать не моги!
— Да-а, сморозил ты, парень! — поддержал Силантия и Бурнин. — Люди стеной стоят. А то, про что ты подумал, — ведь это штрейкбрехерство, право. Спи лучше!
Они укрылись и, согревая друг друга, лежали молча. Но Анатолий чувствовал, что оба его соседа не спят. Он понимал, что ему и Силантию легче стоять, чем Боре Маргулису. Для них это была борьба за правду и честь народа, а для него — вопрос личной жизни. Бурнин понимал весь ход мыслей и ощущений Бориса, который считает, что сотни людей стоят в какой-то мере и ради того, чтобы он, Маргулис, остался живым.
