Ванда Василевская - Реки горят
— Ну, как там?
— Да что ж… Мамин дом цел, жасмин разросся еще больше. Несколько домов сожжено, но уже начали их отстраивать. Спрашивали там о тебе.
— Кто?
— Многие… Староста, девчата, Паручиха.
— И Паручиха жива? — Вспомнились давно не виданные лица, Ядвига оживилась, заговорила о тамошних людях, о знакомых с детства местах.
— А о Петре Иванчуке не спрашиваешь? — спросил он тихо, глядя все на тот же сухой листок, уже совсем раскрошившийся.
— О Петре? — Ее голос звучал совершенно спокойно. — Правда! Что с Петром?
— Был в партизанах, сейчас в армии. Прости, Ядвига, мне говорили, будто ты… Ну, с этим Забельским, — это правда?
Она покраснела. Кровь, словно темное облачко, проплыла под смуглой кожей щек.
— Что — с Забельским?
— Ну, боже мой, что ты выходишь за него замуж. Это правда?
Она машинально разглаживала на коленях складки синего платья.
— Не знаю… Ты имеешь что-нибудь против Забельского?
— Что ты! Наоборот… Знаешь, Ядзя, я думал как-то, что хорошо бы тебе, наконец, выйти замуж.
Она вдруг рассмеялась тихим, сердечным смехом.
— Ох, совсем как мама!.. Ты забываешь, что мне стародевичество не грозит. Я успела уже и замужем побывать и вдовой остаться.
— Ну да… Но какое это было замужество? Теперь другое дело… Может, не хочешь говорить? Тогда я не стану спрашивать.
— Да нет, почему? Только я искренне сказала, что не знаю. Столько работы, столько дел…
Теперь рассмеялся он.
— Что же, тебе замуж выйти некогда?
— Да нет, просто как-то не хватает времени на свои дела. По правде сказать, я и не думала об этом. Может, потом, когда кончится весь этот хаос, когда все как-то устроится… И знаешь, я и без того не чувствую пустоты в своей жизни…
— Ох, прямо как старушка философствуешь…
— Старушка не старушка, а все же не так и молода. Когда тебе восемнадцать, девятнадцать лет, на эти вещи смотришь иначе…
— Влюбляются люди и постарше тебя. И знаешь, ты сейчас выглядишь моложе, чем в Ольшинах.
— Так и должно быть, — улыбнулась она.
— И вообще совсем другая стала. Ты себе представляешь, чтобы я раньше посмел заговорить с тобой об этом… ну, насчет твоих личных дел? Да ты бы мне глаза выцарапала!
— Тогда — другое дело. Тогда я даже себя самой боялась. Знаешь, когда я думаю о себе в те времена, мне кажется, я была похожа на человека, с которого содрана кожа, ему больно, он боится всякого прикосновения. Но ты тоже изменился. Ты-то ведь раньше говорил со мной о своих так называемых личных делах?
Она испугалась, увидя, как углубилась при этих словах морщина на лбу брата.
— Так называемые личные дела… — Он не спеша поднял остатки листка и раскрошил их в пальцах, превратив в пыль. — Что ж… Соню повесили гитлеровцы весной сорок второго года, — сказал он вдруг, стараясь говорить спокойно. Но голос спотыкался, будто наталкиваясь на невидимые препятствия.
Ядвига помертвела. Как только ей ни на минуту не пришло это в голову, когда она увидела его тяжелый взгляд и эту морщину между бровями? Будто и позабыла, что над Ольшинами прокатилась оккупация и что эта Стефекова Соня была не из смирных, не из тех, что отсиживаются в углу, думая лишь о спасении собственной жизни.
И вдруг она забыла о Стефеке, забыла обо всем. Вот стоит на мостках Соня Кальчук. Из-под желтого платочка выбились темные пушистые волосы. Она ясно увидела смуглый Сонин румянец, тонкие брови — два ласточкиных крылышка над веселыми карими глазами, ослепительную улыбку…
Ядвига прикусила зубами платок. Какие-то прохожие оглянулись и пошли своей дорогой. Плачет — и всё. Кого теперь может удивить женский плач, когда все кругом ищут близких и часто узнают, что некого больше искать и ждать. Миллионы могил выросли на путях войны.
Стефек придвинулся ближе. Она чувствовала его плечо у своего плеча. Срывающимся голосом, но тихо и спокойно, он рассказал все, что узнал от Паручихи, от старосты и Сониных сестер.
Они помолчали. Наконец, Стефек, как бы желая переменить разговор, спросил:
— А ты не хотела бы увидеть Ольшины?
Она даже удивилась. Ольшины?.. Что там у нее, в этих Ольшинах? Материнский дом, где она пережила свою трудную любовь к Петру, свое несчастное замужество? Нет, ей не хотелось вновь увидеть почерневшие балки, жерло старой печки, темную, источенную червями мебель. Она не хотела видеть даже разросшихся, по словам Стефека, жасминовых кустов, на которых пели соловьи, когда она была влюблена — ах, как влюблена! — в Петра. Что еще? Озеро? Излучину реки под зеленой ольховой тенью, к которой сходили прямо из дома? На всем лежала тень тех дней, когда она перестала быть Ядвигой Плонской, когда она стала женой осадника Хожиняка. У нее не было на него обиды ни тогда, ни позже. Он хотел, чтобы все было как можно лучше, и был к ней даже добр по-своему, как умел. Его в сущности можно было только пожалеть за неудачную женитьбу. И все же то, что там, над озером, она была женой Хожиняка, отнимало блеск у озера, лишало колдовского обаяния тенистые уголки у реки. Знакомые люди? Да, конечно… Но ведь теперь у нее было столько знакомых, с которыми ее сблизила общая работа, общие радости и заботы. Это люди, с которыми она связана общим великим делом. Те, ольшинские знакомые силой вещей отошли в прошлое. Хорошо, что они живы, но ведь она уже знает это от Стефека.
— Видишь ли… — сказал Стефек раздумывая. — Я представлял себе Ольшины совсем другими. Сколько раз их вспоминал, когда началась война… А потом, когда увидел, было так странно, что они такие маленькие, такие…
— Но красиво там все-таки?
— Красиво? Да… Но только… Раньше мне иной раз казалось, что я мог бы прожить там всю жизнь. А это неправда. Нет, нет! Тогда казалось, что Ольшины — это целый мир…
— А какой еще мир мы тогда с тобой видели? — тихо спросила Ядвига. — Это и был весь наш мир, от мостков на дороге до парома во Влуки. А потом оказалось, что есть другой, великий, прекрасный мир. Подумай, сколько мы увидели за эти годы, сколько произошло событий, каких никогда не увидишь в Ольшинах. В сущности только теперь и началась настоящая жизнь. Для меня во всяком случае.
— Да, да…
Ядвига была права. Он и сам знал это — уплыли в далекое прошлое Ольшины.
Но там был холмик — поросшая травой братская могила, в которой лежит Соня.
И снова, словно где-то вблизи, прозвучал тихий, спокойный Сонин голос: «Будь мужествен!»
Нет, это не Соня… На этот раз ом услышал реальный и внятный голос. Это говорит Ядвига, сестренка Ядвига, потерянная в те давние дни и теперь вновь найденная на общем великом пути.
— Я знаю, — как-то по-детски беспомощно говорит он.
Конечно, он знает: память об этом зеленом холмике должна быть для него источником не слабости, а силы. Пусть радостный смех Сони, как при жизни, звучит в человеческих душах. Пусть люди ка этой земле, по которой прошла смерть, засмеются Сониным радостным смехом. Пусть растет, цветет, побеждает та жизнь, за которую умерла Соня.
— Пойдем, — говорит Ядвига.
Они идут, держась за руки. До чего хорошо идти с братом по этой аллее и разговаривать с ним обо всем. Вспоминаются мелкие события детства, какие-то забавные истории давно прошедших лет. И морщинка между бровями Стефека постепенно разглаживается. Теперь Стефек такой же, каким был. Старше на несколько лет, грустнее на одну смерть. Но все тот же, близкий, родной. Ядвига помнит, как он был совсем маленьким. Как она вела его за ручку по тропинке вниз, к лодкам, на которых им запрещали кататься. Они садились в прикрепленную цепью лодку. Близка была рябь воды, зеленой от свисающих ветел. И когда они смотрели в реку, им казалось, что вода стоит, а лодка плывет. Маленький Стефек хлопал в ладоши и радовался: «Плывем, плывем!» Может быть, именно потому, что она помнила брата совсем маленьким, — иногда, когда она смотрела на Олеся, он казался ей похожим на Стефека. Хотя он был другой — белобрысый, голубоглазый, непохожий на Плонских. А они оба были темные — непонятно почему, ее теперь обрадовало, что она похожа на брата. «Только Стефек красивее», — сказала она самой себе, заглядывая в лицо брата снизу, так как была ниже его ростом.
— Знаешь, — сказала Ядвига, — я всегда боялась, что Олесь будет помнить прошлое. Но он решительно ничего не помнит. Убежден, что я его мать. Даже странно, ведь ему было уже четыре года! Я, например, помню себя в четыре года, а ты?.. А вот Олесь ничего не помнит. Иногда мне кажется, что это несправедливо…
— Что несправедливо?
— Ну, что я не говорю ему о матери. Что ее как будто и не было. А ведь она его тоже любила.
— Ну и что же? Неужели из-за этого он должен всю жизнь чувствовать себя сиротой? Зачем? А так он знает, что у него есть мать, есть дядя. Нет, хорошо, что самые маленькие дети не помнят. А еще лучше было бы, если бы не помнили и те, которые побольше.
