Йозеф Секера - Чешская рапсодия
— Выпьем же, дорогие! Нюся, налей и ты себе! Воображаю, как прыгает твое сердце от радости! — С этими словами она залпом осушила рюмку.
Потом она велела девушкам петь. К ним присоединились мужчины, и громче всех — дед Иван. При этом он ходил от одного к другому, показывая новую рубаху.
— Ты только пощупай, это он мне дал, чех! На вечную память!
Уже захмелевший, он подошел к Ганзе, обнял его и, прижав слюнявый рот к его уху, прошепелявил:
— Наталью мы тебе в жены отдадим! Наталья наш ангел-хранитель. А о тех двух гадах, которые на нее в сарае напали, и не думай: мы подоспели вовремя и швырнули обоих в Десну! И если кто вздумает смеяться по этому случаю, влепи ему пару горячих, чтоб язык откусил!
Аршин оттолкнул деда, вытер обслюнявленное ухо, словно в него сам дьявол надышал, стиснул зубы. Сердце его на миг захолонуло. Хрустнув пальцами, он выпрямился. Огляделся. В горле стало сухо. Из группы молодых женщин с другого конца стола навстречу ему засияли веселые глаза Натальи. Ох, Аршин, скотина, какое же тебе счастье привалило! Он с силой втянул в себя воздух и хрипло закричал:
— Удалось-таки нам свидеться, а потому… Потому… давайте ублажать тело, ублажать душу! А войны, на которые когда-либо гнали мирного человека разные господа, будьте навсегда прокляты!
Дальше он не мог говорить, во рту скопилась горечь. Он сел с размаху и вперил виноватый взор в сиявшую торжеством Наталью.
Михал Лагош еще в начале попойки потихоньку вышел с Нюсей во двор. Нюся шла за ним, как овечка, придерживаясь за его плечо. Позвала сына, и он выскочил из сарая, в котором когда-то жили пленные. Мальчик был таким же белокурым, как она и как Лагош, и глаза его были такие же светлые, как у нее. Валенки на нем измазаны, щечки ветер окрасил в пурпур.
— Миша, Мишенька, твой папа приехал. Посмотри же на папку-то!
Лагош нагнулся к ребенку, чтобы скрыть от Нюси слезы, и поднял его. Так, с сынишкой на руках, он вошел в дом и — прямиком в комнатку за кухней. Нюся скользнула туда же, как угорь, и тихонько заперла дверь.
— Больше я тебя никуда не отпущу; — шептала она, переводя глаза, полные слез, с Михала на сына, словно уже сейчас испытывала ужас от одной мысли, что может когда-нибудь потерять одного из них.
— Я останусь в Максиме, Нюсенька, — ответил Лагош. — Затем и приехал…
Из кухни доносились крик, смех, пение, слышнее всего были голоса Натальи и Ивана, потом к ним присоединился еще более мощный голос. «Это Шама, — сказал себе Лагош, — но Нюся о нем и не думает».
Нюся накормила мальчика и уложила его в кроватку, которую в свое время Наталья притащила из барского дома.
— Правда останешься? Правда? — спросила Нюся, когда мальчик уснул, и бросилась Михалу на грудь, и прижала его к себе, сначала робко, несмело… — Поверить не могу, что ты опять со мной, не надеялась я, что вернешься… — горячо прошептала она.
А в кухне меж тем все ярче разгорались глаза у Натальи, и, когда Нюся и Лагош, забрав мальчика, скрылись в задней комнате, Наталья оттолкнула Ивана от Ганзы и сама села рядом с ним, положила ему руку на плечи и стала пить с ним из одной рюмки.
Гости разошлись, собрался наконец и Иван. С трудом доплелся он до двери и, остановившись там, поманил рыжего Шаму. Когда тот подошел, старик схватил его за руку и повел за собой, как ребенка.
— Дурень, ну чего торчишь там? Завидуешь товарищам? Не завидуй, нечему. Я тебе такую постель предоставлю, что будешь спать не хуже, чем они… — Иван тихо смеялся, пьяно икал, хитро подмигивая водянистыми глазами.
Каморка его оказалась жалкой, ложе — еще беднее, хотя с подушкой и с несколькими толстыми одеялами. Только выбравшись на свежий ночной воздух, Шама сообразил, что и сам-то еле держится на ногах, и была у него одна только мысль — где бы приклонить голову. Иван заботливо разул его и раздел, уложил на подушку и укрыл до подбородка.
— А я затоплю тут, брат, печка-то теплее, чем бабье брюхо. Зимой у меня хуже, но я все пережил! Живу так уже тридцать лет, а чего мне недостает? Ты понятия не имеешь, до чего же хорошо жить без бабы. Свобода! Пей, сколько душа принимает, никто тебя не пилит, а захочешь курить, кури вволю…
Когда Шама проснулся, был уже белый день. Сначала он не соображал, где находится, и не сразу припомнил все. Осмотрелся. На низком чурбане у печки сидел Иван и спал, свесив голову, хрипло дышал во сне. Шама встал, оделся, натянул сапоги. На дворе уже было движение — люди суетились по хозяйству. Наталью и Нюсю он нашел в кухне. На полатях Натальи лежал Аршин. Он почти совсем исчез под пуховым одеялом и, если бы не щетинистые усы, казался бы ребенком. Поздоровавшись, Шама сел за стол.
Наталья не поднимала головы, видна была только часть ее гладкой розовой щеки, похожей на румяную булочку. Нюся повернулась к Шаме, хрупкая, веселая, насмешливая.
— Что рано поднялся, Ян?
— По привычке, — хмуро ответил он.
Поев щей с хлебом, Ян пошел будить Ивана, но, увидев, что тот все еще спит сидя, улыбнулся, надел шинель и отправился в село. Останавливался поболтать со знакомыми, расспрашивал их о житье-бытье и слышал в ответ, что бог улыбнулся селу Максим. Бог и Ленин, который живет теперь в древнем Кремле. Внешность людей, правда не очень-то изменилась, разве что мозолей на руках прибавилось да шеи стали жилистее, ну, да ведь крестьянин другим и не будет. В деревне раньше стареют, подумалось ему. Он охотно разговаривал о новой жизни.
В середине села Шаму остановил старик в темном поношенном пальто. Ян не сразу вспомнил, где он видел эту седенькую бородку и очки в желтой оправе. Старик подал ему руку:
— Я еще вчера услышал о вашем возвращении — женщины в школу прибегали, рассказывали. Добро пожаловать, добро пожаловать! Надеюсь, вы и ко мне зайдете, товарищи, с удовольствием послушаю, где вы воевали. Почетна служба ваша, товарищи, почетна! Сожалею, что мне это не было дано, но и я трудился в местном Совете. Мы тут кое-что сделали… Сбили крестьянскую артель, и всю войну школа наша работала. И старосту мы судили… Артынюк вот избежал суда — утонул. А ведь впоследствии открылись большие его махинации с лесом…
Старик, картавя, говорил безостановочно, размахивая перед носом Шамы тощими руками.
«Черт возьми! — вспомнил Шама. — Да ведь это учитель, Сергей Фомич Железнов. Славный старик, никогда он не относился к пленным с оскорбительной снисходительностью, как Артынюк…» В те времена Шама предпочел бы, чтобы Артьшюк кричал на них, тогда они могли бы прямо смотреть ему в глаза, а когда смотришь в глаза, сразу узнаешь врага.
— Что вы будете делать дальше? Возвратитесь домой? — спросил учитель.
Шама пожал плечами. С какой стати открывать старику свои намерения? Но учитель, не заметив его замешательства, продолжал многословно:
— Жена говорит, вы, конечно, помните мою Надежду Матвеевну. Так вот она утром принесла слух из села, будто вы приехали за невестами, за Натальей и Нюсей. Это прекрасно, это великолепно! Но которую же выберете вы, товарищ? Незамужних у нас достаточно, а молодых вдов, бедняжек, еще больше…
Ян рассмеялся. Гляди-ка, оказывается, Лагош и Аршин женихи! Что же — жив лукавый… Но сам он жену отсюда не повезет — зачем? В Чехии такие же ласковые и сердечные девушки, как Нюся и Наталья…
— Не стану я портить жизнь ни одной, — ответил он учителю. — Дома меня ждет мать, если жива, расстроится старушка, что сама не справила мне свадьбу…
Старый учитель, кивая головой, с улыбкой смотрел ему в глаза. Понимаю, понимаю, говорил его взгляд, слишком много солдат перебывало в Максиме: и немцы, и австрийцы, и головорезы Скоропадского — и частенько ночевали тут…
За обедом Михал сидел рядом с Нюсей и кормил своего сына, а Беда Ганза увивался вокруг Натальи. Шама захохотал:
— Слыхал я, что буду шафером у вас обоих, господа негодники, уже все село об этом гудит, только от вас я еще приглашения не получил!
— А я когда скрывал? — спросил тот. — Или Аршин? Он это дело сварганил еще вчера вечером, как мне об этом сегодня сказали, и Наталья при всем честном народе торжественно дала слово. Тебе, видно, водкой уши залило! Я тут остаюсь, а Аршин везет Наталью в Южную Чехию. Уж и вещички собирает…
— Твоя кулацкая мамочка тебя бы с такими вещичками вилами встретила, а? — фыркнул Шама. — Но ты правильно делаешь: жить-то тебе, а не мамочке.
— Ян, если подождешь до лета, сможешь поехать с нами, — сказал Беда.
Наталья промолчала. Деревянной ложкой она черпала из миски борщ и с аппетитом ела. Беда хотел еще что-то сказать, да загляделся на Наталью. Чтоб ей и в Чехия так же вкусно елось…
Шама не ответил. Он не завидовал друзьям, но про себя решил, что поедет сейчас, и один.
Иван сидел на противоположном конце стола, следя за Шамой, как кролик за молодой собакой. В веселых глазах старика трепетало любопытство, а вдруг этот щенок Ян кого-нибудь цапнет? Старик моргал светлыми глазками, всеми силами удерживаясь от того, чтобы ввязаться в разговор, но не выдержал.
