Виктор Бычков - Вишенки в огне
Марфа не ходила. Она сразу же, как прибежала, присела у старой сосны, так и сидела по сей час. Захолонуло внутри, окаменело, застыло. Ходили Глаша, Стёпка и Танюшка. Глаша всё выглядывала бородатые трупы. Как увидит, что лежит бородатый мужик, садилась на землю, шептала:
– Господи! Если ты есть, спаси и оборони! Только бы не Фимка!
А потом, как не своими ногами, подходила, боясь прикоснуться, страшась узнать в погибшем своего Ефима, Фимку. И отходила, уходила к очередному трупу, в который раз за сегодняшний день обрывая душу.
Удивительно, но смелее всех в их семье оказались Танюшка и Стёпка. Возможно, в силу своего возраста они ещё не до конца осмысливали, понимали трагизм ситуации, но шли к трупам безбоязненно, смело. Они же и помогали сносить убитых партизан на поляну, укладывали рядком.
– Мамка, мамка! – тормошила Марфу Танюшка. – Пошли к костру, там теплее. И не нашли мы наших, мама. Нету наших, слава Богу. Утра дождёмся, опять искать станем.
– Ага, ага, доня. Это ты правильно говоришь: согреться надо, – шептала в ответ Марфа, боясь голосом своим, лишним движением вспугнуть хрупкое счастье, не менее хрупкую надежду, что пока ещё теплились в её груди.
Как же не счастье? Счастье, если нету её мужа, детей её среди убитых. Может, хватит судьбе издеваться над женщиной, пора и поберечь её?! Сколько ж можно испытывать?
– Пошли, пошли, доня, трясёт чтой-то меня, – подчинилась дочери, пошла к костру.
Сели вместе: Глаша, Марфа, Стёпка с Танюшей. К ним прижались Анютка Кондратова с одного боку, Ольга Сидоркина – с другого. Укрылись тряпками, застыли так до рассвета. Не нашли здесь среди убитых своих родных и близких, завтра пойдут на Большую кочку. Посмотрят ещё и там. Даст Бог, и там не будет. Задремали с надеждой, что и завтрашний день не обманет их, отведёт беду, даст надежду на благополучный исход.
И снова Марфа даже не стала идти по болоту до островка: присела рядом со старыми кострищами, что оставили после себя немцы, и замерла так. Пошли Глаша, Аннушка, Ольга и Танюша со Стёпкой, другие люди пошли.
Она всё поняла, когда только увидела, как возвращается обратно Танюшка. Безысходно опущенные вдоль тела руки, втянутая в плечи голова дочери говорили сами за себя. Марфа вскочила, прижала ладони ко рту, пытаясь заглушить рвавшийся наружу крик. Он и не вырвался, не смог. Застрял. Она упала, забилась на земле в немом крике, от которого перехватывает дыхание, останавливается сердце, от которого душа рвётся из глубины материнского нутра, готовая оставить его, бросить на растерзание в объятия смерти исстрадавшееся, убитое страшным горем женское тело матери и жены.
Марфа уже не видела, как несла на руках Ольга Сидоркина её сына Кузьму; как положила его рядом с матерью; как тормошила её, повторяя, как заклинание:
– Он жив! Кузя живой, тётя Марфа! Жи-и – иво-о – ой!
Она не смогла удивиться и по достоинству оценить воистину мужскую силу хрупкой, слабой на вид девчонки Ольги Сидоркиной, которая смогла поднять и нести раненого мужчину. Одна! По болоту!
Марфа не видела, как перенесли сплетённых в смертельном объятии, помирившихся навечно двоих неразлучных друзей, соседей и родственников Данилу и Ефима, Даника и Фимку… Их так и положили в рядне вместе, не разлучая… И несли потом так же к месту захоронения. А по – другому и нельзя: друзья!
Почти весь остаток дня выносили убитых на островке партизан, складывая рядком на полянке. Миной разворотило и могилку, куда схоронил дядька Ермолай первых умерших от ран на Большой кочке, раскидало трупы.
Слободской дед Панкрат Лукин отыскал тело своего внука, долго сидел над ним, морщил и без того сморщенное старческое лицо, тёр глаза.
– Вон оно как… Что ж я бабке твоей скажу? Ты ж для неё иконой был, она ж на тебя молилась, души не чаяла, э-эх, родненький наш… – плакал старик. – И я ж… и мне… Мы-то и жили только надёжой тебя увидеть живым, что бы тебя дождаться, и самим помирать можно… Вон оно как… а теперь как…
Когда собрали всех погибших, собрались все живые, стали думать: что делать дальше? Как схоронить геройски павших в бою земляков? Выносить к себе в деревушки, предавать земельке на сельских кладбищах? Больно много полегло людей, не на чём вывозить. Далеко. Да ещё и через чащи лесные… На руках выносить? Это сколько суток не прибранными будут лежать погибшие? Сколько ещё души их мучиться, маяться будут? Тела мокнуть под дождём?
Было предложение вырыть могилу на Большой кочке, схоронить там. Отказались. Глубоко не выроешь, в паводок по весне будет заливать талыми водами. Негоже так поступать с родными и близкими, с героями…
Безрукий бригадир Павел Шенц из Слободы, который нашёл среди убитых своего сына, предложил похоронить, сделать братскую могилу у истока Говорушки, на бугорке у Казённого луга, где и приняла свой последний, смертельный бой партизанская рота Бокача Фомы Назаровича.
– И высоко, и вид открывается самый что ни на есть распрекрасный: бор сосновый по правую руку; по левую – берёзки нежные, белоствольные. Рядом с ними дубрава начинается: дубки-молодняки вперемешку с берёзками. Это потом уж они вырастут в дубы-великаны, встанут, как солдаты, в почётном карауле у братской могилы. А берёзки будут оплакивать, роняя нежные серёжки свои, как слёзы землицы родной, на могилки наших любимых, родных людей. А соловушки и другие птахи будут петь им ангельские песни, ублажать их душеньки… И она, земля наша русская, с благодарностью примет в себя своих защитников, обеспечит им вечный покой. Славу они, герои наши, уже добыли себе в бою.
А прямо перед глазами – луга цветущие, запашистые, широкие, как взглядом окинуть. Как Русь наша необъятная. Ручей берёт начало на лугах заливных, бежит, несёт воду с этих мест в Деснянку, а затем и в Днепр. Разнесёт водица славу о наших геройских земляках по всей стране, по всему миру. Чем не райское место? Пусть спят спокойно, любуются красотой родной землицы, за которую сложили головы в смертельном бою. И пусть она, эта красота родной земли станет вечным спутником, вечным попутчиком в их загробной жизни. Они жили красиво, умирали красиво, вот и будет вечно сопровождать их красота нашей Родины, России нашей. Нет у нас на Руси более святого места, чем могилы её защитников. А для нас, сынов и дочек Отчизны любимой, не может быть священней ничего, чем вот эти луга, леса да речки русские, земелька наша с могилками святыми.
– А мы, гражданы дорогие, – махал на необычном собрании колхозный бригадир единственной рукой, другую – потерял ещё в первую германскую войну, – будем приходить к ним, нашим родным и любимым людям с вечной благодарностью, с нижайшим поклоном, с не зарастающей болью в душе, с памятью в сердцах наших. И возлагать станем венки хвойные, берёзовые да дубовые, цветы луговые на святую могилу. Докладывать им о том, что благодаря их героическим поступкам, их геройской смерти мы, наша страна великая живём счастливой мирной жизнью. И обязательно поставим памятник. Золотом выбьем на нём имена наших сынов и дочек, отцов и братьев, что пали смертью храбрых, защищая нашу любимую Родину!
После такой пламенной речи почти все и согласились захоронить погибших у истока ручья Говорушки. Лучшего места можно и не искать: не найдёшь.
Для Кузьмы сделали носилки из двух тонких жердей, привязали к ним рядно, уложили раненого, и сейчас Ольга, Аннушка, Глаша и Стёпка несли его в деревню к бабке Акимихе. Пусть спасает. Танюша вела мамку.
Кузьма так и не приходил в сознание. Это Ольга Сидоркина обнаружила, определила, что он живой. Там, в воронке на Большой кочке Аннушка рыдала над отцом Никитой Ивановичем Кондратовым, а Ольга высматривала среди погибших Вовку Кольцова. Не нашла. Стала вытаскивать из грязи на сухое место Кузьму, почувствовала, что сердце-то у него бьётся! Не поверила сразу. Расстегнула на груди фуфайку, припала ухом, сама замерла, не дышала.
– Бьётся! Точно, бьётся!
Откуда только взялись силы?! Подняла, понесла на руках до тётки Марфы, положила рядом.
Стёпка потом вернулся к истоку Говорушки, рыл вместе с земляками братскую могилу. Решили хоронить через день: пусть родные и близкие, земляки хорошо простятся, всплакнут который уж раз над убитыми. Отца Петра собрались принести на носилках: сам ходить пока не может на такое расстояние, так носилки сгодятся. Надо соблюсти все православные обряды. Христиане как-никак будут лежать в этой могилке, за Русь православную бились, за неё головы сложили. Без батюшки никак нельзя. Понимать надо…
Кроме Стёпки все остальные в семье колдовали над Кузей, обихаживали. Когда в землянку впервые спустилась старая Акимиха, первым делом потребовала вымыть раненого. Да не простой водой, а чистотелом настойной.
– Коль человек чист телом, тело легче идёт на поправку, – назидательно сказала бабка, собираясь уходить. – Я схожу пока к Петрикам: больно плоха Галка. А потом к вам вернусь. Вы тут постарайтесь, а я мигом… У ней же помимо зятя ещё и сына старшего со внуком Колькой нашли убитыми. Вот оно как, бабы… И младший гдей-то ушёл в Красную армию в начале войны. Что с ним? Неведомо. А матке как? Как ей снести всё, вытерпеть? Троих?
