Андраш Беркеши - Последний порог
Капеллан поправил очки и молчал, так как теперь нужно было солгать, а он не умел лгать, да и не хотел.
— Отвечай! Принял бы ты мое предложение?
— Нет.
— Тогда чего же ты хочешь от меня? Почему ты решил, что я слабее тебя и подлее?
— Я служу правому делу.
— Я тоже. Во всяком случае, мы верим в него, а это очень важно — верить.
Эндре закрыл глаза, не зная, что же ему делать. Выходит, он не понял Эккера. Ведь он же знает Милана, понимает, что он упрямый, настойчивый. Такого ни за что на свете не убедишь, что правда на стороне немцев. Так как же можно ему что-то доказать?
— Милан, целый год я был на передовой. Побывал во многих русских и украинских селах и познакомился с их жизнью. Не скажу, чтобы жизнь у них была раем. Что же касается веры, то большевикам не удалось изгнать из души русского человека веру в бога: во многих хатах я видел иконы, а это что-нибудь да значит.
— Дело в том, что ты, видимо, только на иконы и обращал внимание да на то, что не все там богато живут, не так ли?
— А на что же я должен был обращать внимание?
— Это верно... А теперь ответь мне на несколько вопросов. Скажи: почему этот народ не подчинился гитлеровцам? Я говорю о местных жителях, оставшихся на временно оккупированной фашистами территории. Почему они сотнями, тысячами ушли в партизаны — в леса, в болота? Почему они борются за свою свободу? Почему они хотят жить при советском строе? Об этом ты не думал? А сопротивления, массовой партизанской войны ты не заметил?
Эндре ушел от ответа и заговорил о другом:
— Милан, а ты никогда не задумывался над тем, что есть загробная жизнь? Ведь далеко не все равно, куда человек попадет после смерти? А ад...
— Ад?.. — перебил капеллана Милан. — Оставим это, Эндре. — Ему вдруг наскучил разговор с бывшим другом.
— Я не хочу, чтобы ты попал в ад, Милан. Легче умереть человеку, который надеется на милость божью. Умирать без надежды — значит испытывать адские мучения.
Эндре говорил теперь с таким воодушевлением, как будто на самом деле верил в то, что является посланцем господа на земле.
Однако мысли Милана были далеко-далеко. Он вспомнил Анну, как они гуляли с ней по берегу моря, как смотрели на безграничную водную гладь, слушали мерный рокот прибоя. Лишь временами — казалось, откуда-то издалека, — до него долетали отдельные слова Эндре, но ветер уносил их прочь, а волосы Анны развевались на ветру...
Неожиданно стало тихо-тихо — смолк рокот морских волн. Исчезла куда-то Анна, они вновь остались вдвоем: Милан и Эндре. Глубокая грусть охватила Радовича.
— Ад... — с болью в голосе проговорил Милан, глядя на друга. — Настоящий ад здесь, в этих стенах, Эндре. Все, что написано в святом писании об аде, вы, и ты тоже, осуществили с помощью Гитлера здесь, на земле. — Он говорил тихо, без злости и надрыва: — Ты не за меня молись, Эндре, а за себя самого и за своих единомышленников. Ваши души обременены таким грехом, отпустить который вам не смогут все боги мира, вместе взятые. Да разве сможет человечество простить вам ваши преступления? Гитлер толкнул немецкий народ в преступную войну, а вы — несчастный венгерский народ. И если когда-нибудь после войны оставшиеся в живых все же простят вам то, что вы натворили, то сделают они это только ради тех, кто жил в этом аду, но протестовал против варварства, кто умер или еще умрет ради того, чтобы сделать хоть что-то хорошее. Ты, конечно, прав, смотреть в глаза смерти нелегко. Мне только двадцать восемь лет, и я еще мог бы жить да жить. Особенно больно и обидно умирать тогда, когда до конца войны остается, быть может, всего-навсего несколько месяцев. Я, конечно, боюсь смерти, но, к счастью, моя ненависть к фашистам сильнее моего страха. Вот все, что я могу тебе сказать... А теперь я не буду возражать, если ты уйдешь.
Несколько позже, когда Милана отвели в камеру и сняли с него наручники, он сел на койку и, прислонившись спиной к сырой стене, задумался, не стал ли фашистом и Эндре. Вспомнил, как после прибытия в Берлин Эндре все время крутился возле него. Милан даже грубил ему, но отделаться от него было просто-таки невозможно.
Однажды они поехали отдохнуть на морское побережье. Собралось человек двадцать, были там и парни, и девушки. Пауль и Эрика тоже поехали с ними. Милан чем-то обидел Эндре, и тот, оскорбившись, отошел от группы в сторонку и, прислонившись к сосне, уставился в морскую даль.
— Странный ты парень, Милан, — сказал Радовичу Чаба. — Отталкиваешь людей, которые любят тебя.
Было ясно, что он имеет в виду Эндре.
— А ты возьми да и не люби! — огрызнулся Милан, подставляя лицо солнечным лучам. — И твой Эндре взял бы да и возмутился, оскорбился бы, что ли.
— А если он не умеет возмущаться да и не хочет? Ты же ведешь себя как анархист, тебя так и тянет в драку. Не обижай его, а то тебе придется иметь дело со мной.
— Плевал я на тебя!
В следующий момент они уже мутузили друг друга. Чаба применил какой-то прием и так вывернул Милану руки назад, что тот и пошевелиться не мог.
Увидев это, Эндре начал просить:
— Чаба, оставь его, а то еще руки ему сломаешь.
Чаба только засмеялся. И тогда Эндре сам поспешил на помощь Милану.
Милану следовало бы поблагодарить Эндре, но он не сделал этого. Правда, грубым он к нему не был. В тот вечер у лагерного костра они долго и горячо спорили о будущем человечества. Они были друзьями и потому разговаривали откровенно.
Эндре, поправив очки на переносице, задумчиво смотрел на огонь костра. Потрогав прутиком горящие угли, он тихо сказал:
— Любовь Христа спасет человечество от гибели. Нужно только вместо главных политиков посадить слуг божьих.
Многие из присутствующих согласились с ним.
— Заменить политиков на попов? — удивленно спросил Милан. — Тогда осталось только решить, на каких именно. Если я не ошибаюсь, то христианство намерено распространять свои идеи по земному шару не только молитвами, но и силой оружия. Знаешь, что может освободить человечество от нищеты и страха? Социализм.
— Какой социализм? — спросил Чаба. — Красный или коричневый?
— Решать это я поручаю тебе. — Милан засмеялся.
— Я не люблю нацистов, — снова заговорил Эндре, — но если случится так, что мне придется выбирать между нацистами и большевиками, то я без раздумий проголосую за нацистов...
В дверь камеры громко заколотил надзиратель и отвлек Милана от его мыслей. «Так оно, может, и лучше. Сейчас нельзя вспоминать о прошлом: воспоминания пробуждают мечты и желания, а они, как известно, расслабляют волю человека. Смело смотреть смерти в глаза способны лишь сильные люди».
Милан встал и заходил по камере. Постепенно мысли его вернулись в прошлое, он снова вспомнил об Анне, о своей любви, и воспоминания согрели его.
Эккер спокойно расхаживал по кабинету, взвешивая каждое слово Эндре. Вебер, по обыкновению, сидел в сторонке и с постным лицом слушал. Он придерживался мнения, что профессор слишком преувеличивает значение дела Радовича и потому, как ни старается, а зримых результатов пока нет.
— Я сделал все, господин профессор, — сказал капеллан, — но Милан настоящий фанатик, и хотя он хорошо знает, что его ждет, но все же остается непреклонным. Таким людям, как он, ненависть к фашизму придает силы.
— Если бы вы поручили дело мне, господин профессор, — с твердостью заметил Вебер, — то я бы в два счета справился с той необыкновенной силой, о которой говорит господин капеллан. Силу можно одолеть только силой.
Эккер остановился у открытого окна. Глядя на уличную суету с высоты третьего этажа, можно было подумать, что в городе течет спокойная, мирная жизнь. Ничто не говорило о том, что где-то неподалеку идут кровопролитные бои.
— Я полагаю, дорогой Феликс, — в раздумье произнес Эккер, — что у вас для этого не будет времени: он нас торопит.
Эндре побледнел, в замешательстве снял очки и теперь смотрел на штандартенфюрера сильно прищурившись.
— Господин профессор, ради господа бога, что вы намерены делать?
Эккер подошел к священнику и, склонив голову набок, тихо сказал:
— Видит бог, я это делаю безо всякой охоты. Но я попал в цейтнот. Я и так слишком долго возился с этим делом и слишком многим рисковал. Вы знаете, что будет, если об аресте Радовича станет широко известно? Его сообщники попросту разбегутся, все до одного. Сами понимаете, что я не смогу объяснить руководителям империи, что все это произошло только потому, что я пожалел Радовича.
— Вы хотите подвергнуть его пыткам? — Эндре начал нервно протирать стекла очков носовым платком.
— Мы должны заставить его заговорить.
У Эндре зашумело в голове, тонкие губы его задрожали.
— Я вас очень прошу, господин профессор, не делайте этого, — попросил он прерывающимся голосом. — Милан, конечно, виноват, он шел против закона. Отдайте его под суд: пусть он решает его судьбу, но только не пытайте его!
