Василий Изгаршев - Побратимы
— Чем же тебе мои плакаты не понравились? — обиделся Сокирянский.
— Да не про них речь, — отмахнулся Карпухин. — Малюй себе на здоровье. Я про долг, а не про твое творчество. Твое творчество, господин Рембрандт, оставим на суд потомкам. А вот о долге судить нам. Я так скажу: служба военная не для забавы.
— Вот дает! Кто ж этого не знает? — вставил Сережка Шершень.
— Сам Карпухин и не знает, — заметил Антропов, — ведь ежели разобраться, Геночка, по большому счету, то ты вместе с дружком своим о долге представление имеешь неважное.
Генка настороженно обернулся к Антропову.
— Это почему же?
— Ха! — воскликнул Антропов. — Не понимаешь? На гауптвахте я сидел или ты с Климовым?
— Гауптвахтой не кори, — обиделся Генка. — У меня через нее, может, седина раньше времени прорежется. Я за свою дурь сполна получил и можете поверить: на всю жизнь урок.
— Уро-о-к… — протянул Сокирянский. — То-то я вижу: с гауптвахты вернулся и начал всех поучать. Нету у тебя морального права судить о долге.
— Не горячись, Яша, — миролюбиво сказал Карпухин, — И за Рембрандта не обижайся. Я ж по-дружески… Только возьми в толк, что не перевелись люди, которые действительно не понимают воинской службы. Посмотрит какой-нибудь обыватель седьмого ноября, как на площади под музыку солдаты мимо трибун маршируют, и подумает: неужели, мол, ради этого нам стоит такое войско держать?
— Да шут с ним, с обывателем… Пусть думает… — со злостью сказал Сокирянский.
Генка аж с земли вскочил:
— Ну и ну! Высказался. Да у того обывателя дети есть, соседи… Как же можно всего этого не учитывать?!
Карпухин снял пилотку, вытер платком стекавший за воротник пот и снова сел. Уже без запальчивости закончил:
— Нет, милый дружок, надо самому сердцем и разумом понять: не для парадов служить мы пришли в армию, не для марш-бросков разных. Для боя мы учимся. Чтоб каждый, как Алеша Стуриков, если обстановка потребует, грудью землю свою заслонил… В этом высший долг солдата — в готовности и умении защищать свою землю. Прав я или не прав, товарищ сержант?
Каменев растоптал каблуком папиросу, посмотрел на часы.
— Промашку мы, думаю, допустили: надо бы, Карпухин, вас агитатором во взводе утвердить. Живая беседа была бы обеспечена.
— Это хорошо или плохо?
— Да уж кому как, — неопределенно сказал сержант и снова бросил взгляд на часы. — Кончай перекур. К машинам!
А солнце печет и печет… И листья на дубу, свернувшись в трубочки-цигарки, не шелохнутся: тишь, безветрие. Стелется над исхлестанной гусеничными траками степью знойное марево. Сейчас оно опять утонет в густой бурой пыли. Танки рванулись вперед, на высоту «Огурец».
Капитан Бадамшин был хозяином своего слова: он делал из нас танкистов. И, знаете, у него это получалось.
18
В день, когда назначались ночные занятия, после обеда полагался отдых. И хочешь не хочешь спать — все равно в постель. И ни гугу! Замри! Отбой! Генка, тот, как он сам выражался, с Морфеем на «ты». А мне ни разу не удалось использовать эти часы по прямому назначению. По Генкиному совету пробовал считать в уме до тысячи, декламировал про себя все известные мне стихи. Не помогало. Уснуть никак не мог.
А здесь, в учебном центре, будто кто снотворного добавлял в пищу. Только доберешься до постели, натянешь простыню до подбородка, как погружаешься в блаженное состояние невесомости. И сразу же начинается самое невероятное многосерийное широкоэкранное действо. Иногда цветное. И я его непременный участник. Здорово!
— Хитер же ты, старик, — как-то сказал Генка. — Но я рад за тебя.
— В каком смысле?
— Научился все-таки сутки сокращать. До маршала-то, выходит, теперь быстрее дошагаешь. Солдат спит, а служба идет.
Но в этот день уснуть не удалось.
К полудню со стороны «гнилого» угла выползло небольшое седоватое облачко с рваными краями. Спустя полчаса, не более, оно превратилось в огромную черную тучу, закрывшую полнеба. Не успели мы войти в палатки, как по небу с треском полоснула ветвистая небесная электросварка. Следом вторая, третья… И началось. Канонада, будто целая танковая дивизия вышла на прямую наводку и начала хлестать осколочными. Удар за ударом. Треск, грохот. Ослепительные вспышки молнии..» Попробуй усни.
— Ну и разошлась небесная канцелярия, испортит нам всю тактику, — проворчал Карпухин.
— Пронесет, — уверенно сказал сержант Каменев. — А и не пронесет — что из того? Гроза — не помеха…
Нам предстоял выезд на тактические занятия. Сразу после отдыха. И на всю ночь… Готовились к ночным заранее. Флажки, фонарики, светящиеся указки… Тренировки «пеший по танковому»… Беседы о мерах безопасности… Собрание… Социалистические обязательства взяли… Словом, готовились.
И все зазря.
Занятия не состоялись.
Помешала-таки, вопреки прогнозам сержанта, гроза.
* * *… Туча, так и не пролив ни единой капли из своих дождевых запасов, грохоча, откатывалась за увал. Над нашим палаточным городком вновь сияло солнце.
— Ну вот, а вы беспокоились, Карпухин, — весело заметил сержант Каменев, обращаясь, собственно, ко всему взводу, когда мы уселись в кузов транспортной машины. — Небесная канцелярия, она тоже шурупит…
Подошел Бадамшин. Он тоже с нами. Лейтенант Астафьев доложил о готовности взвода к занятиям.
— А механики где? — поинтересовался ротный.
— Все трое на полигоне. У танков…
— Порядок. Тогда тронулись…
— У Сухореченского родника надо остановиться, товарищ капитан. Термоса наполним, — попросил Астафьев.
— О чем речь… Поехали…
Но остановились мы раньше, не доезжая до Сухореченского родника. Машина еще не взобралась на увал, как наперерез ей на взмыленной низкорослой лошаденке выскочил всадник. Он, бросив повод, размахивал руками и что-то кричал. Бадамшин выскочил из машины.
— Танкисты, браточки! Беда! Горим! Молния! — бессвязно выкрикивал всадник. — В Сухоречье. В усадьбе. Правление горит. Беда!
Капитан, ни слова не сказав, сел в кабину. Машина, подпрыгнув, рванулась с места.
До Сухоречья рукой подать. Сразу за увалом, в низине, возле пруда, центральная усадьба Сухореченского колхоза. А дальше, через овраг, обсаженный карагачом и орешником, вытянулось вдоль пыльного тракта село Сухоречье…
… Уже полыхала кровля. Люди, суетясь, горланя, вытаскивали из правления шкафы, столы, стулья…
Несколько человек с баграми пытались сорвать с крыши горящие стропила. Две пожарные машины, хлюпая насосами, выбрасывали через брандспойты кривые струи воды.
Капитан выпрыгнул из кабины. Подбежал председатель — высоченный однорукий мужчина.
— Берите у баб ведра, ребята, — скороговоркой бросил он, — как бы на избы не перекинулось. Воду из пруда! Бегом, ребята!
— Пожар от молнии, бабушка говорила, водой не гасят. Тут молоко нужно, — вставил Генка, но его никто не слушал.
Огонь на крыше разрастался. И было ясно, что вряд ли удастся погасить его, хотя машины по-прежнему хлюпали насосами. Мы с Генкой выхватили у девчонок-подростков большущие ведра и уже собирались помчаться к пруду за водой, как к нам подошел возбужденный хромой старик.
— Хлопчики, родименькие, — заголосил он, — казна у меня гибнет… Казна гибнет…
— Какая еще казна? — спросил Генка.
— Колхозная казна гибнет, — причитал старик, судя по всему, бухгалтер или кассир.
— Где она?
— Под столом в большой комнате. В несгораемом…
— Чего ж ты, дед, панику разводишь? В несгораемом — не сгорит…
— Он по названию несгораемый… Ящик, обитый жестью… Под столом, в большой комнате.
— А, черт! — ругнулся Генка, бросая наземь ведро.
Я не успел и слова сказать, как Карпухин сорвался с места, в один прыжок подскочил к пожарнику с брандспойтом. Тот окатил его с ног до головы струей, и Карпухин метнулся на горящее крыльцо.
— Стой! Куда?! — выкрикнул, увидев солдата, капитан Бадамшин.
Но было уже поздно. Генка скрылся в дыму, валившем клубами из сеней.
— Астафьев! Кто позволил? — раздраженно спросил ротный.
— Никто не позволял, товарищ капитан.
Бадамшин от злости выругался.
— Что стоите? Таскайте воду! — закричал он на нас и сам схватил брошенное Генкой ведро.
Со звоном полетели оконные стекла, не выдержав жара. Генки не было. На глазах начала прогибаться крыша. Генки не было. Пламя вырвалось из крайнего от крыльца оконного проема. А Генки все не было… К горлу подступил тугой комок, и никак не унять дрожь в руках и коленках. Кричала, голосила толпа. А Генки все не было… Я и сержант Каменев бросились к капитану.
— Т-товарищ к-капитан, — кажется, мы оба начали заикаться, — р-разрешите…
Крайние стропила рухнули, одно из них упало прямо на крыльцо. Над крышей взметнулись длинные багровые языки. В ту же секунду на крыльце появился Карпухин. Одной рукой прижимая к боку ящик, другой, закрыв лицо, он, шатаясь, пытался перелезть через горящее бревно…
