Марин Ионице - На крутом перевале (сборник)
Зина, мое самое большое смятение…
Поляна, где размещался палаточный городок, защищена от волосатых дубовых гусениц поясом золы, смешанной с инсектицидным порошком. Достигнув этой защитной полосы, гусеницы останавливаются на мгновение, словно в недоумении, а затем поворачивают назад, пробираясь сквозь ряды движущихся к ним навстречу по инерции сородичей. Мы начинаем уничтожать этих гусениц. Зина переступает через полосу золы на один-два шага — туда, где гусениц поменьше, и как-то деликатно, можно сказать, даже кокетливо давит их носком туфли.
Я же, наоборот, с остервенением топчу гусениц там, где их больше. И хотя нам это занятие, разумеется, не доставляет удовольствия, мы стараемся, словно все зло, какое только есть в мире, у нас сейчас под ногами, под волосатой тонкой кожицей этих ползающих тварей.
Вытираем о золу подошвы и опять не знаем, чем заняться. По крайней мере, я не знаю. Дышим прерывисто, как два бегуна на финише дистанции.
— С нами должно что-то произойти. Ты не чувствуешь? — Зина завороженно смотрит на меня.
Я не обладаю способностью предвидеть будущее, но не хочу разочаровывать Зину.
Не знаю почему, но я протягиваю к ней руки ладонями вверх. Зина тоже протягивает мне руки и касается своими ладонями моих. Наши пальцы переплетаются, и вдруг словно какой-то магнетический флюид передается от одного к другому. Девушка подходит ко мне медленно. Губы приоткрыты. Волосы распущены, пряди упали на глаза. Во всем этом мире никого больше не существует, кроме нас двоих. Этого леса, наполненного гусеницами, нашего прошлого и всего остального никогда не было или было, но когда-то давно. Я в смятении, боюсь потерять над собой контроль. Но вдруг вспоминаю глупую игру. Мы с Зиной играли в нее вдвоем в детстве. Поворачиваю в стороны ее руки.
— Ой, мне больно!
Держу ее руки, зажатые в ладонях, и слегка поворачиваю в суставах.
— Ты что делаешь, мне больно!
Вправо-влево. Почти без жалости. Девушка то приседает, то наклоняется.
— Больно же, ты что, с ума сошел?
Но я не обращаю внимания на ее протесты и начинаю игру:
— Мама моет посуду [9]…
Зина вынуждена включиться в игру — то ли хохочет, то ли смеется сквозь слезы, но повторяет за мной:
— Мама моет посуду!
— Отец кости грызет!
— Отец кости грызет!
— А мы все делаем наоборот!
— А мы все делаем наоборот!
Я поворачиваю ее руки, и мы кружимся в безумной пляске, повторяя эти бессмысленные слова до хрипоты, пока язык не начинает заплетаться — лепечем и шепелявим, как малыши, глотаем в скороговорке слоги, коверкаем слова.
А когда останавливаемся, пьяные от головокружения, то кружится весь мир вокруг нас, а мы качаемся, словно два стебля на ветру, и клонимся друг к другу. И все же то «что-то, что должно произойти», не происходит.
В этот момент из леса появляется Горбатый. Он бежит к нам, размахивая длинными, сухими, костлявыми руками.
— Вы здесь! Хорошо, что вы есть!
Кто его знает, хорошо ли это, что мы есть, если мы есть, но Горбатый не собирался тратить время на объяснения. Его глаза светятся радостью одержимого.
* * *— Рядовой Вишан Рэзван, второй взвод, второе отделение, по вашему приказанию прибыл!
— Вольно, Вишан!
Только тот, кто ни разу не стоял по стойке «смирно» — в этой самой совершенной стойке, которая требует больше усилий, особенно в период, когда не закрепились необходимые навыки, — не может понять, что значит команда «Вольно!».
«Вольно!» Расслабляешь колени, мышцы груди, можешь переступить с ноги на ногу. Команда «Вольно, разойдись! Перерыв!» дает возможность немного размяться, побеседовать с товарищем, пошутить и посмеяться, разумеется в меру, заправить одежду, закурить и, сдвинув пилотку на глаза, проводить жадным взором попавшую в поле зрения девушку или молодую женщину, да еще и успеть переброситься с соседом парой слов в ее адрес. Ио как понимать команду «Вольно!» здесь, в канцелярии? Куда, черт побери, девать руки, если не держать по швам, если не смотреть командиру в глаза? Как держать себя?
— Что с тобой происходит, Вишан?
Командир батареи — пожилой мужчина с седыми висками. Такой возраст говорит о большом опыте, которому нельзя не верить. Может, когда-нибудь я бы и сам пришел к нему — вот то-то и то-то со мной творится, помогите!
А когда тебя вот так неожиданно вызывают и спрашивают: «Что с тобой происходит, Вишан?» — не пойму.
— Присядь на стул и поговорим не торопясь!
Пожалуйста, если хотите, могу и сесть. Приказ есть приказ. Его не обсуждают, а выполняют. Но как выполнить этот приказ? Я научился выполнять стойку «смирно», повороты на месте и в движении налево, направо, перестроение в шеренги и в колонну, с песней — вперед шагом марш… Но как просто сидеть рядом с командиром — этому тебя никто не научит. Выходи из положения сам. Учись от случая к случаю. А мой случай был не из простых: видимо, предстоял серьезный разговор. Будь что будет. Сажусь как умею. Но командир все равно ничего от меня не добьется, так как этот вызов к нему я рассматриваю как форму давления, как принуждение к откровенности.
— У меня дети примерно твоего возраста…
Ага! Начинает задушевно. Хочет придать беседе доверительный характер.
— У которых тоже есть свои проблемы…
А у кого их нет? У меня самого хватает проблем.
— И мне не всегда легко понять их…
Разумеется. Следует понимать, что от меня ждут откровенности на откровенность — выкладывай, друг, что у. тебя на душе?
— Я не очень-то общительный… Возможно, потому, что я рос угрюмым… Или, может, наложила отпечаток профессия. Во всяком случае, мои дети держатся как-то отчужденно, не делятся со мной. А раз так, то я не в силах им помочь…
Может быть, так оно и есть на самом деле. Человек всегда в поиске какой-то компенсации. Не получилось со своими детьми — хочет попробовать со мной. Ну что ж, попытка не пытка.
— Не слушаются меня, как должны бы слушаться отца… Ну, это уже совсем другое дело…
Конечно, своего сына или, может, дочь он не смог бы вызвать к себе в кабинет для доклада — они наверняка нашли бы занятие поинтереснее, чем стоять перед главой семьи и выслушивать нравоучения. У себя дома капитан явно не был командиром.
А вот рядовой Вишан Михаил Рэзван в канцелярии командира батареи чувствует себя неловко, не зная, что делать с этими проклятыми руками, плечами, в какой позе сидеть, чтобы это выглядело строго по-военному.
— Мне кажется, есть и у тебя проблемы, Вишан, не так ли?
— Как у каждого, товарищ капитан.
Удивляюсь и сам своему тону. Но командира это вроде устраивает.
— Ну и?..
— Докладываю вам, что они в большей или меньшей степени из области прошлого.
Капитан весь подается ко мне. Вижу только его глаза. Конечно, он ждет от меня бог знает каких сенсационных признаний.
— То есть уже ничем не поможешь?
— Да нет… товарищ капитан. Буду стараться совершенствовать их в дальнейшем.
— Что совершенствовать?
— Я думал, вам доложили, что у меня со строевой подготовкой дела обстояли неважно, особенно со стойкой «смирно», приветствиями, поворотами… Но сейчас, думаю, я справляюсь с ними. Это отметил и командир отделения. А командир взвода в качестве поощрения разрешил мне увольнение в город, в воскресенье после обеда.
Я изо всех сил стараюсь, чтобы в уголках рта у меня опять не появилась эта предательская, скверная усмешка, из-за которой возникало столько неприятностей. Все, что я сказал капитану, я сказал по простой причине — хотел дать ему понять, и притом так, чтобы это выглядело как можно серьезнее, — что все его попытки превратить наш разговор в доверительную беседу напрасны. В силу обстоятельств мы слишком неравны по положению: я — всего лишь солдат его батареи, он — командир подразделения, и каждый останется при своем. Однако капитан словно читал мои мысли…
— Ты помнишь книгу «Мош Теакэ» [10]?
— Проходили в школе, товарищ капитан.
— Ну и что там говорил старик, помнишь? «Капитан — отец роты, а рота — его дочь».
— Я точно не припоминаю.
— Это изречение обесценено еще во времена царя Гороха. Но в любом случае, как ни верти, офицер должен быть своего рода отцом для солдат, которыми командует и за которых отвечает.
Что ж, это касается только капитана. А я не офицер и в мыслях не держу стать когда-либо офицером. Мы оба хорошо понимаем это. В таком случае какой смысл имеет эта беседа? Нет, все-таки имеет. Если офицер, «как ни верти», должен быть чем-то вроде отца для своих солдат, то, следовательно, каждый солдат должен быть чем-то вроде сына для офицера. И не каким-нибудь, а послушным и благоразумным. А если у солдата есть трудности, проблемы… А если офицер не знает, что это за проблемы, то как помочь в таком случае солдату?
