Ибрагим Друян - Клятву сдержали
Постепенно Симон стал мне доверять. Он убедился, что немцев я люто ненавижу, и наши отношения становились все дружелюбнее. По ночам мы вели долгие беседы. Рассказывали друг другу о себе, о родных, знакомых, вспоминали довоенную жизнь, обстоятельства, при которых попали в плен. А однажды Симон откровенно заявил, что давно мечтает о побеге, но пока не знает, как это сделать. До поры до времени я не раскрывал ему своих планов, лишь осторожно намекнул, что в лагере не он один желал бы совершить побег.
— Кто еще? — спросил он. — Ты знаешь этих людей?
— Не всех, но кое-кого знаю, — ответил я.
— И что же, у вас уже есть какой-то план?
Я ответил, что пока определенного плана нет, но в лагере есть люди, которые помогут нам. Он с удивлением посмотрел на меня, вздохнул, потом коротко предложил:
— Давай спать, Ибрагим.
Я слышал, как он долго ворочался на своем топчане. Не мог уснуть и я. Этот ночной разговор окончательно сблизил нас. Теперь я уже точно знал, что наши с Симоном судьбы одинаковые.
Утром нас долго продержали на перекличке под холодным осенним дождем, а когда наконец распустили и я возвращался в блок, меня нагнал незнакомый военнопленный.
— Вы доктор Друян? — шепотом спросил он.
— Да, — ответил я. — В чем дело?
— Идемте.
Вместе со мной он прошел в наш блок и, когда мы остались вдвоем в крохотной боковушке, где делали перевязки, стал торопливо доставать из-за пазухи и выкладывать на топчан медикаменты: марганцовку, йод, риванол. Потом выложил несколько индивидуальных пакетов, немного лигнина — мягкой бумаги, которую немцы применяли вместо ваты.
У меня в руках оказалось целое богатство.
— Откуда?! — обрадовавшись, удивился я. — Кто дал?
— Тише… — испугался военнопленный. — Переводчик прислал.
— Софиев! Ну, спасибо.
Теперь уже не было сомнения в том, что Софиев — наш человек. Я поблагодарил незнакомца, спросил:
— Как вас зовут?
— Зачем вам мое имя? — ответил он вопросом на вопрос. — Впрочем… Алексей Манько.
Так я познакомился еще с одним хорошим человеком, ближайшим помощником Софиева.
Алексей Манько стал постоянным связным между нами и Софиевым, а передачи от него мы теперь стали получать довольно часто. Между тем при встречах Александр Софиев делал вид, что не знает меня. Лишь однажды, когда немцев не было поблизости, он едва заметным кивком головы подозвал к себе, тихо спросил:
— Получаете от меня приветы?
— О да! — горячо зашептал я. — Спасибо! Слушайте, как вам удается все это доставать?..
Переводчик сердито оборвал:
— Вы мне больше таких вопросов не задавайте!
Круто повернулся и ушел. Я понял, что спросил лишнее. Вечером я рассказал об этом разговоре Симону. Тот немного подумал, потом начал рассуждать:
— Кажется мне, Софиев — фигура более значительная, чем мы думаем. Он наверняка связан с…
И оборвал себя на полуслове, словно испугался, что и так сказал больше, чем нужно. Опять по обыкновению замкнулся в себе.
Вечером снова появился Манько. Он передал нам очередную партию медикаментов и впервые за все время, как мы были знакомы, задержался в блоке дольше обычного. Мы разговорились, и он поведал свою, так похожую на наши, историю плена.
Война застала Алексея в Калуше Ивано-Франковской области. Здесь 15-й гаубичный полк, в котором он проходил практику как курсант, находился на учениях. На рассвете 22 июня их обстреляли из пулеметов вражеские самолеты. Полк подняли по тревоге, и через несколько дней он уже вел бои с врагом под Бердичевом. Там полк оказался в окружении. Несколько раз пытался прорваться к своим. В одном из таких боев Манько попал в плен. Дальше — путь, который прошли все мы: тяжелые переходы в составе колонны военнопленных, пересыльный лагерь.
Страшно худой, Манько все же резко выделялся среди других военнопленных. У него были пышные каштановые волосы. Несмотря на крайне тяжелые условия плена, он сумел сохранить подвижность, завидную энергию, а главное — непоколебимую уверенность в том, что обязательно вырвется из лагеря.
— Мы еще будем воевать, — говорил он нам. — Еще постреляем гадов.
Манько люто ненавидел фашистов, и не удивительно, что Софиев доверил ему столь опасное дело. Мы хорошо понимали, чем рискуют эти люди. В случае, если бы наша связь раскрылась, их ждал бы неминуемый расстрел.
Вскоре после последнего посещения Алексея я встретился с Лопухиным, рассказал ему о передачах Софиева и о своем желании откровенно поговорить с переводчиком.
— О чем? — спросил Лопухин.
— Как о чем? — удивился я. — О побеге. О нашей группе…
— Группу не трогай, — перебил Лопухин. — Говори только от своего имени.
Через несколько дней мы с Симоном попросили Манько устроить нам встречу с Софиевым. Она состоялась рано утром у нас в блоке. В маленькой боковушке находились Симон, я и еще один член нашей группы, санитар Сенька-цыган. Фамилию Сеньки мы не знали. Как потом выяснилось, имя у него тоже было не настоящее. Лишь много позже он открылся нам.
Как только Софиев вошел в боковушку, он внимательно осмотрел каждого, затем сухо спросил:
— Итак, о чем хотели поговорить со мной медики?
Мы с Симоном переглянулись. Чувствовалось, что по каким-то непонятным для нас причинам Софиев хочет избежать откровенного разговора. Что ж, пусть будет так. И мы с Симоном начали жаловаться на трудности в нашем санитарном блоке. Не хватает медикаментов, нет самого необходимого хирургического инструмента, совершенно нет лекарств… Софиев слушал внимательно, потом произнес:
— Обо всем я докладывал коменданту. Вы только для этого позвали меня?
— Нет, не только для этого! — неожиданно вырвалось у меня.
Софиев дождался, пока выйдет Сенька посмотреть, нет ли поблизости немцев, и заговорил:
— Вот что, медики. Я догадываюсь, о чем вы хотели бы поговорить. Не вы одни мечтаете оказаться по ту сторону колючей проволоки. Понимаю вас, сочувствую, но пока считаю разговоры на эту тему преждевременными. У вас что, в санитарном блоке уже нет ни больных, ни раненых?
Мы молчали.
Софиев направился к выходу. У самых дверей остановился, закончил:
— Когда наступит срок, скажу…
И быстро вышел.
Несмотря на то, что по сути дела Софиев отказался быть откровенным с нами, все же этой встречей мы остались довольны. Хотя прямо ничего не было сказано, мы поняли, что в лагере немало людей, готовящихся к побегу, и что, очевидно, сам Софиев уполномочен кем-то координировать наши действия. И этот кто-то пока считает нужным, чтобы мы оставались в лагере. Ведь число раненых не уменьшалось. Одновременно мы еще больше укрепились в мысли, что старший переводчик связан с внешним миром. А что это так, вскоре убедились окончательно.
Как-то после очередного посещения Алексея Манько мы решили передать часть полученных медикаментов в соседний блок, где также были раненые и больные. Я взял немного индивидуальных пакетов, марганцовки, йода и понес к их врачу. К моему удивлению, он категорически отказался от помощи.
— Не нужно, — заявил он. — Вам самим не хватает. А у нас еще кое-что есть.
А ведь неделю назад он сам приходил к нам в блок, просил хотя бы несколько стиранных бинтов. Из этого случая мы с Симоном сделали вывод, что Софиев стал помогать не только нам.
Через несколько дней Софиев передал, чтобы мы были исключительно осторожны: немцы заслали в блоки большую партию доносчиков. Мы предупредили об этом всех больных и раненых. Сообщение Софиева подтвердилось. В некоторых блоках (там Софиев, наверное, не успел предупредить пленных) начались расстрелы. Военнопленных обвиняли в саботаже, в подрыве авторитета фюрера, в распространении вредных слухов.
Немцы всячески стремились сломить наш дух, волю к борьбе. Одновременно с массовыми расстрелами они пытались растлить, искалечить нас морально. Выдавай комиссаров и коммунистов, евреев и непокорных — и мы тебя накормим, дадим несколько лишних черпаков баланды. А пойдешь в полицию — будешь сыт, одет, сам почувствуешь силу над другими.
Мы, врачи, старались не только лечить раненых и больных, но и вселить в них надежду на удачный побег после выздоровления, поддержать духовно и оберегали таким образом от развращающей души пропаганды гитлеровцев. Заводили беседы с больными и ранеными, исподволь узнавали их настроения, намерения, подбирали верных людей, преданных, смелых, стойких.
После массовых репрессий, которые прокатились по лагерю в середине ноября, работать стало еще труднее. Немцы уменьшили и без того скудную выдачу медикаментов, а помощи Софиева не хватало. Между тем в процессе лечения мы все чаще встречались с очень серьезными осложнениями. Участились случаи газовой гангрены. Здесь мы, как правило, применяли широкие лампасные надрезы в области раны с последующей обработкой ее марганцовокислым калием. Это самое большее, что мы могли сделать в условиях лагеря. Но в большинстве случаев мы все же спасали жизнь. Правда, сами операции приносили раненому невыразимые страдания. Обезболивающих средств у нас почти не было.
