Николай Александров - Севастопольский бронепоезд
Мама! Шесть лет не виделись мы с ней. Она сильно сдала за эти годы. Волосы стали совсем белые, лицо избороздили глубокие морщины. Я глажу натруженные руки с голубоватыми веточками вздувшихся вен и шершавой, огрубевшей от работы кожей. Для меня эти руки самые нежные и самые красивые… Трех сыновей и двух дочерей выходили и вывели в люди эти руки…
У матери на глазах слезы.
— Ну, что ты плачешь, мама? — а у самого тоже глаза мокрые. — Видишь, я жив. Скоро снова стану на ноги…
— И снова уйдешь…
— Ничего не поделаешь, мама. Так надо.
Раны быстро заживали, молодой организм брал [39] свое. Не давали покоя мысли: как там в Одессе? Как там мои боевые друзья — фронтовые побратимы: батя (так мы называли Осипова), комиссар Митраков, Саша Бахирев, Балабанов, Лайко…
16 октября встал рано. Утро было серое, дождливое, навевающее тоску. Мысли, одна другой тяжелее, лезли в голову. Скорее бы выписали, скорее бы в Одессу, в полк!
Кто-то из соседей по палате включил репродуктор. Передавали последние известия.
— От Советского информбюро, — как всегда, размеренно и четко произнес Левитан. Какая-то еле уловимая тревожная интонация в его голосе заставила насторожиться. И вдруг — как гром:
— По приказу Верховного главнокомандования нашими войсками оставлен город Одесса…
Мне показалось, что я ослышался.
Не может этого быть! Это ошибка! Ведь там Осипов, Митраков, там Саша Бахирев, Балабанов, Лайко! Разве они оставят город?!
Пришел комиссар госпиталя. Объяснил, что гарнизон Одессы сделал все, что можно было сделать, и оставил город только по приказу командования. Сейчас защитники Одессы сражаются на Перекопе. Враг подходит к Крыму.
С этого часа мы начали просить врачей скорее выписать нас из госпиталя. Мне удалось добиться своего, уговорил врача. И вот, еще прихрамывая, вышел из госпиталя.
Трудным был путь до Севастополя. Бои развернулись уже на подступах к Крыму, на Ишуньских позициях. В Джанкое удалось сесть на паровоз. Когда отошли от станции, налетели «юнкерсы». Бомбы падали то слева, то справа. Машинист стоял спокойный, строгий, пристально смотрел вперед и лишь изредка говорил негромко, но властно:
— Быстрее, ребята, быстрее…
Мы с кочегаром непрерывно бросали в топку уголь. Поезд мчался на всех парах. Наконец, бомбежка прекратилась. Машинист впервые улыбнулся, кивнув нам:
— Ну что, устали? Отдохните маленько. Он закурил, угостил нас.
— Ну, как там в Одессе, морячок, жарко было?… [40]
Здесь тоже нелегко. Вот мы с помощником ни дня, ни ночи не знаем. Все для фронта.
Михаил Владимирович — так звали машиниста — рассказывал, что вот уже две недели они не могут вырваться домой, навестить семью. Берут составы с вооружением, боеприпасами, продовольствием и на высоких скоростях без смены ведут через Симферополь и Джанкой.
Хмурым осенним утром я вступил на севастопольскую землю.
Город был и тот и как будто не тот. Совсем недавно, каких-нибудь полгода назад, был я здесь. Несмотря на то, что май только начинался, на Приморском уже вовсю цвели акации и каштаны. Ярко и горячо сияло солнце, густо синели бухты, а по ним, оставляя за кормой пенистые буруны, стремительно проносились белокрылые яхты.
По вечерам юркие баркасы высаживали на берег десанты белоблузых моряков. Они гурьбой высыпали на пристань и заполняли улицы, набережные, бульвары. Молодцеватые, загорелые, красивые, с гордыми названиями кораблей на лентах, они спешили к своим подругам, чтобы вместе потом прийти к морю и смотреть, как крикливые чайки рисуют на синем небе белоснежные зигзаги.
Светлое, приветливое море было, казалось, всюду. Оно выглядывало из-за колонн Графской пристани, и бронзовый Ленин приветствовал тех, кто поднимался по ее гранитным ступеням и выходил на широкую площадь. Оно расстилалось перед глазами во всю ширь с высоты Исторического бульвара, где над буйным цветением деревьев и кустарников возвышалась знаменитая панорама Севастопольской обороны. Далеко-далеко, насколько мог охватить глаз, было видно бескрайнее, родное Черное море. Море ласково плескалось вокруг памятника затопленным кораблям, а по ту сторону бухты таял в сизоватой дымке Константиновский равелин — свидетель мужества и славы русских моряков.
Сейчас город совсем другой: посуровел, словно оделся в военную гимнастерку.
Несмотря на непогоду, жизнь в нем не замирала. На улицах звенели лопаты и ломы. Трудился стар и [41] млад. Рыли укрытия, перегораживали улицы баррикадами из камней и мешков с песком. На Малаховой кургане, Историческом бульваре и на подступах к городу матросы и солдаты сооружали блиндажи, рыли в каменистом грунте траншеи и ходы сообщений. В бухте замерли серые, ощетинившиеся жерлами орудий боевые корабли. На пристань непрерывным потоком сходили войска, выгружались танки, машины, орудия с боеприпасами. Над городом барражировали краснозвездные истребители. Возле Графской пристани люди толпились у громкоговорителя, слушали сводку информбюро.
Над Приморским бульваром по-прежнему разносился крик неугомонных чаек. На одной из аллей я остановился у большой галереи портретов. Это были герои перекопских боев, стойко защищавшие Ишуньские позиции. С первого портрета глядело молодое круглое лицо в стальной каске. Глаза чуть прищурены. В руках автомат, вскинутый вверх, на плечи накинута плащ-палатка. «Краснофлотец Константин Ряшенцев в одном бою уничтожил несколько фашистов и спас от гибели комиссара, — прочитал в подписи к фотографии. — За этот подвиг смелый боец представлен к высокой награде — ордену Красного Знамени».
Я смотрел на мужественное, волевое лицо и думал: вот такие же люди стояли насмерть под Одессой. Теперь они пришли сюда, чтобы отстоять черноморскую твердыню от, озверевшего врага.
Этот боец запечатлелся в памяти, как символ, как образ защитника Севастополя.
Снова вышел на площадь. Люди подходили к большой карте, с болью в сердце смотрели на синие стрелы, ползущие на восток, и молча отходили.
Отрывистый гудок тревоги с Корабельной стороны мгновенно очистил площадь и прилегающие улицы. Люди укрылись в щелях, убежищах, подвалах. В подъездах домов появились дружинники МПВО. Издалека уже доносились глухие хлопки зенитных залпов. С каждой минутой они приближались и вот уже заполнили собой все вокруг, сливаясь в сплошную лавину звуков. Белые барашки разрывов покрыли небо. Кое-как побросав бомбы, фашисты повернули обратно.
Черноморская крепость была готова к боям. [42]
…Во флотском экипаже пожилой командир, суховатый, с воспаленными глазами, бегло проверил документы и вернул мне:
— Вы должны прежде вылечиться. Пойдете в батальон выздоравливающих.
— Разве для этого я сюда добирался! Командир хмуро глянул на меня и скомандовал:
— Кругом! Шагом марш!
Мне не оставалось ничего другого, как повиноваться. А в коридоре рассудил иначе. Есть ведь и над командиром какой-то начальник. Что, если попытаться?
В кабинет начальника отдела подготовки и комплектования Черноморского флота входил с опаской: у такого высокого начальства мне не приходилось бывать ни разу.
Но капитан I ранга Ипатов встретил приветливо, поздоровался, как со старым знакомым — за руку.
— Давай, фронтовик, выкладывай, с чем пришел. Я подал документы:
— Прошусь на фронт.
Капитан I ранга внимательно прочитал госпитальное свидетельство и, как мне показалось, сочувственно посмотрел на меня.
— На фронт послать не могу. Сам пойми, какой из тебя вояка, с больной ногой? Вот окрепнешь, тогда, пожалуйста, приходи. А сейчас иди в батальон выздоравливающих. Поправляйся…
Рана затягивалась медленно. Только на шестые сутки удалось вымолить справку, что здоров.
А экипаж гудел, как пчелиный улей. В кубриках, в коридорах, во дворе толпились моряки. Прибывали сюда из госпиталей, с кораблей, береговых батарей. Формировались подразделения морской пехоты.
Снова решил идти к капитану I ранга Ипатову. Но он и разговаривать не стал:
— Жди пока. Дойдет очередь и до тебя.
На другой день Ипатов сам остановил меня в коридоре. Оглядел с головы до ног, подал руку. Я, кажется, немного переусердствовал: с такой горячностью тиснул его ладонь, что он охнул.
— Ого! Вот теперь чувствую, что набрался силенок на флотских харчах. Заходи, есть дело. [43]
В кабинете было несколько офицеров и старшин. Капитан I ранга представил собравшимся невысокого коренастого офицера.
— Знакомьтесь: помощник командира бронепоезда капитан Головин. А это, — Ипатов легонько подтолкнул меня, — старшина 1 статьи Александров. Назначается к вам, Леонид Павлович, старшиной группы пулеметчиков. Думаю, не обидится за понижение: в Одессе он ротой командовал. — Ипатов весело взглянул на меня: — Или опять на фронт будешь проситься?
