Григорий Кириллов - Подводный разведчик
Я с жаром пообещал: «Ладно, тетя Катя, я ни-кому-никому не скажу! А скоро они белых прогонят?»— «Скоро, кудряшок, скоро, милый!» — радостно ответила она и крепко поцеловала меня в щеку.
— Значит, любила она Кузьму, — задумчиво, со вздохом, сказал Головлев, глядя куда-то в темную даль, и вдруг снова тронул Широкова за рукав: — Смотри-ка прямо на носу!
Широков стал вглядываться, но сначала, кроме шевелящихся за носом лодки свинцово-темных волн, над которыми чем дальше, тем гуще висела темень, ничего не видел. Но потом в этой темени он различил едва заметный силуэт судна, двигавшегося курсом на восток.
— Вижу. Надо перехватить.
— Поздновато. заметили, черт возьми, — с сожалением сказал Головлев, глядя на транспорт, который уже не приближался, а уходил от лодки. — 3аговорились малость. Придется идти поверху, в подводном состоянии нам его не догнать.
— Ничего. Он, кажется, без охраны. Давайте поверху.
По лодке понеслись сигналы и звонки. За кормой вскинулись белые буруны, и она, дернувшись, пошла в погоню, разрывая носом волны и с пеной отбрасывая их в стороны…
Транспорт, действительно, шел без охраны, надеясь, видимо, на прикрытие ночи, и Головлев решил захватить его и доставить в базу. Силуэт немца вырисовывался все яснее и яснее. Это был небольшой однотрубный пароход и вез он, видимо, не очень ценный груз. Но врагу нельзя оставлять ничего.
— Какой-то допотопный пароходишко, румынский, наверно, — сказал Широков, глядя на высокую трубу, стоявшую посередине и дымившую, как ёамовар. — Может быть, остановим да посмотрим? Если на нем ничего нет, так на что он нам нужен, эта старая калоша. А?
А «калоша» в это время круто изменила курс и пошла к берегу.
— Нас заметили, — вместо ответа оказал Головлев, — и раз начали нервничать, значит что-то есть.
Лодка тоже изменила курс и пошла наперерез. Пароход становился все ближе и ближе, даже стали видны бегавшие по палубе темные фигурки людей. Головлев приказал просигналить пароходу, чтобы он остановился. На палубу вышел старшина второй статьи Скворцов, стал перед рубкой и электрическим фонарем начал давать световые сигналы. Но в ответ с парохода ударила пушка, и снаряд, чуть не задев рубку, с воем пролетел над присевшими командиром и Широковым.
— Вот сволочь! — выругался Головлев. — А вы говорите отпустить. Топить их, гадов, надо!
Скворцов с палубы исчез, а с парохода снова ударила пушка, и снаряд поднял столб воды перед самой лодкой. Медлить больше нельзя было ни секунды. Третий снаряд наверняка угодит в лодку. И Головлев, взяв пачкуна на прицел, дал команду «пли». Широков видел, как за носом лодки, блеснув сталью, выскочила торпеда и, оставляя чуть заметный на темной воде белый след, понеслась на врага. На пароходе закричали, должно быть, заметили несущуюся на них смерть, и тут же у темного борта пачкуна взметнулось яркое пламя огня и грохнул оглушительный взрыв.
— Молодец Верба! — похвалил Головлев торпедиста, и лодка, развернувшись, пошла прочь… С парохода долетали ругань, крики… Силуэт его перекосился, задрав нос и потонув кормой. Потом раздался еще один взрыв, должно быть взорвался котел, и силуэта не стало…
Лодка вернулась на свою позицию. Подкрепившись горячим кофе, Головлев и Широков снова непринужденно беседовали на мостике. И опять «Малютка» спокойно покачивалась на волнах, будто ничего и не произошло. Только волны чуть-чуть тронул рассвет, и они стали не такими свинцово-темными, да просыпался ветерок, стихший за ночь. Головлев опять достал папиросы и, угощая Широкова, спросил, возвращаясь к прерванной беседе:
— Ну так что же, приехал тог матрос к вашей хозяйке или нет?
Широков помял пальцами папиросу, наклонился, прикурил от зажженной Головлевым спички, выпрямился и, выпустив струю дыма, ответил:
— Ему самому пришлось удирать утром.
— Удирать?
— Да. Белые на рассвете ворвались. Поднялась стрельба, с гиком понеслись по улице конники. На горе затрещал пулемет, а потом так ударила пушка, что где-то из окон стекла посыпались. «Одевайся скорее да лезь в подвал, а то убьют», — оказала мне мать. Я вскочил. Красногвардейцев уже не было. Натянув штаны, я побежал к хозяйке. Она стояла за косяком, возле окна, в одной рубахе, сжимала на груди темные волосы и плакала. Мне показалось, что на пальцах у нее кровь. Я подбежал к ней, схватил за локоть и крикнул: «Тетя Катя, вас ранило?» Она словно очнулась, опустила руки мне на плечи, покачала головой: «Нет не ранило». — «А где Кузьма?» — спросил я. «Убили, наверно, Кузьму, — тихо ответила она. — Я видела, как за ним гнались белые кавалеристы». Она поправила волосы, вытерла ладонью глаза и добавила: «А ты иди, кудряшок, в подвал, тут опасно». — «А вы что же не идете?» — «Иди, иди. Я сейчас тоже пойду, только оденусь».
Весь день на той и на другой горе трещали пулеметы и били пушки. Слышно было, как через деревню летели снаряды, и каждый раз этот жуткий вой нагонял страх, а мать крестилась и скулила: «Пропали, пропали, сейчас убьют… Господи, царица небесная…» И от этого становилось еще страшнее. До вечера меня не выпускали из подвала, а мне очень хотелось поглядеть, как идет война.
Вечером стрельба стихла, и я выбежал во двор. Напротив стоял большой дом под тесовой крышей. В нем жил местный богач. На резном крыльце этого дома я увидел высокого офицера в начищенных сапогах, в серой каракулевой шапке, но без шинели. На боку у него висела шашка. «Эй, мальчуган!» — позвал он меня. Я робко подошел к крыльцу. «Скажи своей матери, чтобы она истопила баню и чтобы чисто вымыла. Понял?» — «А какую баню?» — спросил я, потому что баня была и у хозяйки, и у этого богача. — «Свою баню. Наши солдаты мыться будут». — «А у нас нет бани, — сказал я. — Это хозяйкина. Мы беженцы». — «Хозяйкина? — повторил он и потрогал маленькие белесые усы. — А она дома?» — «Дома». «Ну-ка, позови мне ее». Но хозяйка, выслушав меня, выругалась и наотрез отказалась идти к офицеру. Мать стала ее уговаривать, чтобы она отвязалась от них — истопила им баню. «Иди, касатка, истопи, бог с ними. Не слиняешь. А то как бы беды не было. Ведь теперь ихняя власть, что захотят, то и сделают». Но хозяйка стояла на своем. «Не дождутся они, чтобы я им баню топила, — отвечала она. — Пускай сами топят, белопогонники проклятые!..» Она ругалась, а в это время открылась дверь, и на пороге появился тот самый офицер. Хозяйка испуганно замолкла. Испугались и мы с матерью. Офицер посмотрел на сердитую и красивую хозяйку, стоявшую возле двери в свою комнату, вежливо поздоровался, прошел и остановился перед ней.
«За что же вы нас так ругаете? — мягко и добродушно сказал он, не сводя с нее глаз. — Мы вас освободили от этой красной нечисти, вернули вам свободу и порядок, а вы… Или у вас муж большевик?» Хозяйка обожгла его блеснувшим взглядом, хмуро ответила: «Мой муж в земле лежит. За веру да за царя где-то голову сложил». Офицер вскинул брови: «О-о? Тогда мы с вами не должны ссориться. Я ваш друг и готов во воем вам помочь». — «Мне ничего не надо», — ответила хозяйка, но голос у нее становился уже не таким злым. И мне почему-то стало жаль, что она не может говорить с офицером так же, как говорила только что с матерью. «Как угодно, — сказал офицер, — но, повторяю, ссориться нам не следует. Ведь я же ничего плохого вам не сделал. Что же вы прячете от меня свои глаза?» — «А на что они вам?» — спросила хозяйка и открыто посмотрела на гостя. Мне хотелось сказать: «Уходите от него, тетя Катя, а то он еще уведет вас с собой». Но сказать я, конечно, боялся и только смотрел то на него, то на нее. «Вы не подумайте ничего дурного, — сказал офицер. — Но может быть, именно на войне мы по-настоящему понимаем, как много значит для нас ласковый женский взгляд».
— Да-а. Это верно, — задумчиво вставил Головлев. — Ну, ну?
— Хозяйка снова посмотрела на офицера, и я увидел, что глаза у нее стали какие-то испуганно-грустные. «Что же вы стоите, садитесь», — пригласила она. «Спасибо, я ненадолго, — ответил офицер. — У меня есть к вам маленькая просьба. Сегодня ко мне соберутся мои друзья, а хозяйка дома у меня стара и больна. Я приглашаю вас быть хозяйкой нашего скромного ужина. Надеюсь, вы не откажете мне в этой просьбе?» — «Я обращению с господами не обучена», — сказала хозяйка. «Пустяки! — весело отвечал офицер. — Мы люди военные, и одно ваше присутствие будет для нас наградой. Как вас зовут?» — «Катерина. Только к вам я боюсь идти»-.— «Напрасно, — продолжал офицер. — Вам тут, видимо, наговорили про нас кучу всяких страстей. Не верьте, приходите и вы сами увидите, что мы такие же люди, как и все». Я смотрел на хозяйку и видел, что лицо ее делается добрее и добрее. Видно, слова офицера и его спокойное вежливое обращение начинали вызывать в ней доверие. «Вы просили баню истопить, — сказала она, с покорностью взглянув на него. — Это ладно, я истоплю, а к вам не пойду. Уж вы, пожалуйста, попросите кого-нибудь другого. Не могу я». — «Жаль, — сказал офицер грустным голосом, — но раз не можете, так неволить нельзя. У вас, вероятно, хорошая душа, если вы в такое трудное время взяли к себе беженцев. Завтра здесь на соседнем дворе будут бить скот для армии. Приходите, я скажу, чтобы вам отдавали ливер. А баню истопите, я тоже с удовольствием помоюсь». Он козырнул и вышел. Мать встала с кровати и, не скрывая своей радости, вызванной обещанием офицера, заговорила горячо и приглушенно, словно боялась, что ее кто-то подслушает. «Ну вот, — замахала она перед хозяйкой руками, — видишь, какой хороший человек! Такому человеку и услужить не грех. Красные-то, они только все сулят, да ведь посулами сыт не будешь. А этот вон, гляди-ка, ливер нам отдадут, а можа, и ноги, да и бить будут, верно, не одну корову. Ты будь поласковее с ним, Катерина. И тебе и нам жить надо. А человек он, видать, хороший», — повторила она. Хозяйка молчала, и я подумал, что мать уговорит сейчас ее идти к офицеру на ужин. А мне почему-то не хотелось, чтобы она шла, и я сказал: «А зачем они Кузьму убили?» — «Война, — ответила мать, повернувшись ко мне. — На войне кого хошь убить могут. А ты сиди да молчи, не твоего ума это дело». Я рассердился на мать, взял шапку и убежал на улицу.
