Павел Шестаков - Взрыв
Он родился в благополучной семье, глава которой занимал высокое положение в промышленности, а мать была скромным участковым врачом и вырастила трех сыновей. Младший, Сергей, рано обрел собственное призвание, влюбившись в кино, и поступил во ВГИК, нарушив семейную мужскую традицию — отец и оба старших брата окончили МВТУ. Учился он легко, сразу попал в число подававших надежды, дипломная работа его была отмечена похвалами авторитетов и показана по первой программе телевидения. На последнем курсе он женился на девушке, которую полюбил. Казалось, удачно складывается интересная и обеспеченная жизнь. Но вдруг небосвод стали затягивать тучи.
Он работал над первой самостоятельной картиной, возлагал на нее большие надежды… Работал увлеченно, не прислушиваясь к советам и предостережениям. Хотел сделать то, что хотелось ему, и так, как он это видел. Речь шла о судьбе доброго и порядочного сельского парня, который, поддавшись общему поветрию, отправляется искать счастье не туда, куда звало его сердце, и испытывает неизбежную горечь разочарования и поздно осознанных ошибок.
Сама история была простой, но картина получилась излишне усложненной. От подчеркнутых контрастов бетонных переплетений городских строек и кружевных наличников на сельских избах, бездушного грохота магистралей и умиротворенного покоя тихих проселков веяло нарочитостью, ненужной претенциозностью. Это не значит, конечно, что в картине не было ничего свежего и оригинального. Многие кадры впечатляли и вызывали доверие, но в целом она не получилась и, как понял это Сергей много позже, не получилась оттого, что ставил ее человек, которому самому только предстояло пройти невзгоды и разочарования; во время же съемок все эти жизненные сложности, казавшиеся ему понятными, были на самом деле за семью печатями, и он наивно подменял их горькую простоту умозрительной холодной усложненностью.
А тут еще в разгар работы у режиссера завязался роман с актрисой, игравшей роль очень положительной девушки. Актрису взяли в картину исключительно по внешним данным, и характером она ничуть не напоминала свою героиню.
Этот мучительный роман буквально лихорадил съемочную группу, и результатом его стал развод режиссера с женой, которая только что родила ему дочь. А вскоре после нового брака у Сергея появился и сын. Одним из неприятных последствий всех этих событий было открытие сложной роли, которую играют в жизни человека деньги. Средства потребовались позарез. Полученную в свое время комнату Сергей оставил первой жене с ребенком, а сам вступил в хороший кооператив, рассчитывая на постановочные и отцовскую субсидию. Постановочные, однако, оказались ничтожными, а так как невзгоды не приходят в одиночку, последовало несчастье и гораздо более тяжелое — прямо в министерстве, в кабинете, умер от, инфаркта отец, и казавшееся само собой разумеющимся материальное благополучие семьи нарушилось.
Все это, вместе взятое, выбило режиссера из привычного состояния спокойствия и уверенности и повергло в смятение. Стремясь поправить дела, он взялся, а вернее, ухватился за постановку, которая в общем-то была ему не по душе. Однако фильму прочили конъюнктурный успех — в нем ставилась модная производственная проблема, и решалась она на экране с размахом, в двух цветных широкоформатных сериях. Снимали на огромном, известном заводе и снимали долго, а когда наконец закончили, случилась очередная неудача — производственная проблема в жизни решилась совсем не так, как в кино.
Тем временем бывшие сокурсники Сергея успешно завоевывали позиции, кто громко и уверенно, а кто потише, но без провалов, благополучно. Все это тоже действовало. Середнячки стали поглядывать свысока, а с удачливыми друзьями самому не хотелось видеться. Режиссер впал в жестокую ипохондрию. Не принесла радости и новая семья. Жена ждала от него совсем иного. Произошел очередной разрыв. Впрочем, еще до развода он сошелся с женщиной, не имевшей никакого отношения к кино, но сумевшей пожалеть его, утешить.
Утешало и вино, которое незаметно обрело в жизни незнакомый прежде смысл. Однажды он не выдержал, купил бутылку и выпил один, чего раньше никогда с ним не случалось, но потом стало случаться нередко и со значительным перебором. Произошли я скандальные эпизоды, повлекшие административные последствия… Короче, был кризис, затянувшийся почти на два года. А потом во всей этой горькой мути что-то прояснилось, и пришла нестерпимая боль стыда за собственную слабость, за непростительно растраченное время. Захотелось снова работать, доказать, что он может работать, доказать прежде всего себе, а не тем, от кого зависит успех и заработок. Но привычной уверенности как не бывало. Наоборот, мучил страх и масса сомнений. В одном только он не сомневался — третий провал будет профессиональным крахом. О его последствиях думать было невыносимо. И, может быть, именно потому, что сам он считал свое положение критическим, он выбрал сценарий, рассказывающий о человеке, сильном духом, пошедшем на смерть за дело, которое было для него дороже жизни.
Сценарий, правда, был не самым лучшим; написал его провинциальный краевед, человек скромных литературных способностей, но сам фактический материал, до которого автор докапывался несколько лет с добросовестной педантичностью историка, нес в себе то, что принято называть правдой жизни и духом времени, того героического времени, когда человек постоянно проверялся на подлинную ценность.
Эти важные для себя основы сценария режиссер надеялся очистить от шелухи привычных схем, преодолеть слабости литературы и сказать свое творческое слово. Он не хотел делать обычную приключенческую картину, хотя от него ждали именно такой, да и, говоря откровенно, доверили постановку только потому, что картина считалась в студийных кругах среднепроходной, в лучшем случае кассовой, одной из многих любимых массовым зрителям лент «о разведчиках и шпионах». Спорить с «общественным» мнением, лезть в бутылку, как он понимал, не имело смысла. Правоту можно было доказать только делом, а не словом. И он не делился сокровенным, а говорил нечто путаное и противоречивое об одиноком ковбое, зная прекрасно, что картина, за которую он взялся, ни в чем не будет походить на вестерн, хотя вестерн как жанр он вовсе не презирал, ценя в нем и сдержанную мужественность, и торжество справедливости.
И в своей картине Сергею Константиновичу была близка идея торжества, победы справедливости — собственно, главная идея фильма, — но за победу над злом его герои платили иной ценой, а это неизбежно определяло иное художественное решение, которое то казалось четким и бесспорным, то расплывалось, дробилось на частности, теряя цельность. Все это вызывало новые и новые волнения, нервы сдавали, а тут еще донимала жара, изматывали напряженные отношения с администрацией и мучило недоверие к близким сотрудникам, которые, как он подозревал, охотнее работали бы с другим, более надежным режиссером. В результате настроение Сергея Константиновича, как маятник, колебалось между крайними точками — от надежды до самых мрачных предчувствий, и тогда он, кляня свою слабохарактерность, выпивал стакан-другой вина в поисках кратковременной разрядки…
Все эти обстоятельства режиссерской судьбы, разумеется, были неизвестны Лаврентьеву, и, наблюдая случайно приоткрывшуюся ему закулисную сторону незнакомой жизни, с полуфарсовыми, почти анекдотическими сценками, он испытывал чувство досадливой неловкости за людей, поведение которых так не вязалось в его представлении с поведением тех, кто взял на себя ответственность рассказать о трагедии войны.
И, поднявшись, он спросил:
— Кажется, я больше не нужен? Если возникнет необходимость, я рядом. В городе пробуду несколько дней.
Режиссер посмотрел, подумал о чем-то.
— У меня ощущение, что вы нам будете нужны.
Оператор и художник промолчали. У обоих было развито кастовое недоверие к «непосвященным».
— Ну, мы посылаем телеграмму или нет? — спросила Светлана, когда Лаврентьев вышел.
Сергей Константинович потер ладонью потную грудь.
— Черт бы побрал эти склоки.
Он немного успокоился. Писать жалобу было противно.
— Если не пошлем, они нам на голову сядут, — сказал Генрих, заметив колебания режиссера.
— Да не в этом дело… Ты-то, как оператор, за суперкран или за балкон?
— Я за суперкран, — ответил Генрих, хотя в душе суперкрана побаивался, потому что оператором-постановщиком был назначен впервые и опыта имел мало. Но он решил быть твердым.
— Сказавши «а», продолжай говорить дальше, — меланхолично поддержал Федор. — Ладно. Пишите, Светлана!
Светлана достала шариковую ручку и набросала текст с требованием воздействовать на дирекцию.
Эта спокойная женщина, работавшая на картине вторым режиссером, а точнее, просто режиссером, была в сущности единственным человеком в группе, которому режиссер-постановщик полностью доверял. Кое-кого это раздражало, и об отношениях Сергея Константиновича со Светланой говорили всякое, что, впрочем, во многом соответствовало истине, с одной, правда, поправкой: доверие к Светлане основывалось на тех деловых качествах, которыми она в действительности обладала, все же остальное было продолжением этого доверия, а не наоборот.
