Владимир Рыбин - На войне чудес не бывает
В углу вспыхнул фонарик, луч метнулся, остановился на лице Франца.
— Не нагляделся, Хельмут? — спросил Франц, щуря глаза.
Луч перескочил на Штробеля, ощупал его с головы до ног.
— Ты тут один, что ли? — спросил Франц.
— Ребята спят. Всю ночь ждали, что русские полезут, теперь спят.
Рядом скрипнула дверь, послышался ломающийся голос подростка:
— Проснулись уже. Ты так орешь, Хельмут, мертвого разбудишь.
Фонарик погас, и через несколько минут, когда глаза привыкли к полумраку, Штробель разглядел перед собой долговязую фигурку Хельмута. Был он в очках, судя по голосу, ему можно было дать от силы четырнадцать лет.
— В войну играете? Ремень по вас скучает, шалопаи, — сказал Штробель.
— Ну ты, полегче! — взвизгнул парень.
— Тебя когда-нибудь учили со старшими разговаривать?
— А мы еще посмотрим, кто ты такой?
— Могу показать документы.
Он шагнул к нему, но Хельмут отскочил, крикнул истерично срывающимся на фальцет голосом.
— Не подходи! Стрелять буду!
Короткая, в четыре патрона, очередь оглушила. С потолка посыпалась кирпичная пыль. Хельмут, видно, и сам испугался, прижался спиной к стене, держа автомат перед собой стволом вверх, словно загораживаясь им. Очки у него съехали на нос.
Штробель подошел к нему вплотную, протянул руку.
— Дай-ка сюда.
Еще одна короткая очередь плеснула близким огнем. Тогда он заученным движением дернул автомат так, чтобы палец соскочил со спускового крючка.
— Сдать оружие!
Он выхватил автомат, перекинул его Францу и, подтолкнув Хельмута вперед, вошел следом за ним в низкую дверь. За дверью была не комната, как он ожидал, а всего лишь коридор, который терялся во тьме. На столе горели две плоские свечки. У стены стояли три железные койки с матрацами и подушками. На одной полулежал вихрастый, лет двенадцати мальчишка, подпирая голову рукой, тер глаза и никак не мог проснуться.
— Устроились как дома, — добродушно сказал Штробель и потянулся. — Эх, поспать бы сейчас! Проснуться и узнать, что никакой войны нет, можно выбраться из этого чертова замка и идти домой, к маме…
Все четверо заулыбались. Даже Хельмут, все время испуганно поглядывавший на свой автомат, висевший на плече Франца, посветлел лицом.
— Да, если бы не русские.
— Русские? Да они ждут не дождутся, когда вы уберетесь отсюда по своим домам.
— Так они и пустят. Вчера из пушек стреляли…
Из темноты донесся топот. Штробель определил: бегут двое. Но на свет вышел лишь один, круглолицый, розовощекий парень, одетый в длиннющую, до самого пола, шинель, у которой ему пришлось подвернуть рукава. Солдатская пилотка на его голове сидела как-то вызывающе — на макушке.
— Фельдфебель Граберт послал узнать, что тут за стрельба?
— Что ты говоришь, Гюнтер? — ехидно спросил Франц. — Разве Граберт в это время не спит?
— Может, и спит, — неопределенно ответил Гюнтер. — Но служба великой Германии остается. Так что тут у вас случилось?
— Ничего особенного. Небольшой салют в честь нашего прибытия, — сказал Курт и протянул Гюнтеру руку. — Честь имею, лейтенант Штробель, член НКСГ. Садись, послушай. И приятеля своего зови, что он там прячется?
Его беспокоил оставшийся в темном коридоре человек. И в то же время по реакции этих парней он видел, что НКСГ ничего не говорит им и едва ли тот, спрятавшийся в темноте, знает больше.
— Пускай стоит, где ему приказано, — сказал Гюнтер и сел на койку, положив автомат на колени.
— Так тебя, значит, обижает, что вчера русские стреляли из пушек? — сказал Штробель, обращаясь к Хельмуту. — Стреляли потому, что вы открыли огонь по шоссе из пулеметов и убили у них несколько человек. Убили! Вы понимаете это слово?! И они снова будут стрелять. Днем подойдет тяжелая артиллерия, и от этого замка останутся одни камни, а от вас — одни воспоминания.
— Граберт говорит: эти стены никакая пушка, не возьмет! — закричал Хельмут, и очки его огненно блеснули.
— Дурак твой Граберт.
— Посмотрим, как это вы ему скажете.
— Дурак твой Граберт, — повторил Штробель. — А вы все олухи, каких свет не видывал. Ни он, ни вы ничего не смыслите в войне. Это для вас игрушки. Думаете, постреляли и по домам? Как бы не так. Теперь вам придется узнать, что война — это кровь и боль, это оторванные ноги, размозженные черепа, это калеки на всю жизнь. Хотите стать такими, как Отто Ноглер?
Штробель нарочно заговорил о сумасшедшем инвалиде из Кляйндорфа, знал: смерти мальчишки еще не понимают, уродство для них страшнее смерти.
— Вы должны вернуться домой к своим матерям не слепыми, не увечными.
— Германия превыше всего! — нервно крикнул Хельмут.
— Да, Германия превыше всего. И уж во всяком случае, превыше приказов вашего дурака Граберта…
— Он выполняет приказ фюрера: «Победа или смерть!»
— Вот и пусть умирает один, если ему не терпится. Но он хочет, чтобы прежде всего погибли вы, молодые ребята, нужные послевоенной Германии живыми к здоровыми… Вы нужны Германии! — повысил он голос и встал. — Теперь рассуди сам, Хельмут. — Он обращался вроде как лично к нему, зная, что такой маленький педагогический прием делает всех остальных не оппонентами, а просто слушателями и, может быть, сочувствующими. — Рассуди, Хельмут, о Германии ли думает Граберт, если хочет, чтобы все вы, так нужные Германии, умерли сегодня?
— Русские пришли уничтожить Германию! — В голосе Хельмута уже слышалась растерянность.
— Русские пришли, чтобы уничтожить фашизм, принесший им, как, впрочем, ц. немецкому народу, так много зла. Русские уйдут, а Германия останется. Кто же в ней будет жить, если все погибнут? Пошевелите мозгами, вы же неглупые ребята.
— Кто вы такой? — спросил из тьмы парень, остававшийся стоять за углом.
— Алоиз? Это ты? — обрадованно воскликнул Франц. — Выходи, чего там прячешься?
Несколько гулких шагов прозвучали под сводом, и к свету вышел здоровенный парень. Тот самый Алоиз? А Франц-то оказался молодцом, не сробел, не растерялся.
— Алоиз Мёллер? Вот ты какой! — Штробель с интересом рассматривал парня с руками взрослого мужчины и с мягким девичьим лицом, точь-в-точь такого, каким описывала его мать.
— Откуда вы меня знаете?
— Да уж знаю. И ты обо мне узнаешь, если прочтешь вот это.
Он вынул пачку листовок и начал раздавать всем по одной Алоизу подал сложенную «вчетверо, в которую было вложено письмо матери.
— А может, я не хочу это читать?
— Прочти, может, захочешь. В листовке говорится о Национальном комитете «Свободная Германия», о том, как он борется за будущее подлинно великой Германии…
Хельмут неожиданно метнулся к Францу, схватился за автомат и вырвал бы его, если бы не очки, вдруг сорвавшиеся с носа и разлетевшиеся на кирпичном полу.
— Что вы стоите?! — близоруко щурясь, заорал он. — Эго же изменник.
Тишина, глухая подвальная тишина повисла под сводом, побеленным поверху отсветом зари, вливавшимся в стрельчатые окна.
— Фюрер приказал изменников расстреливать на месте!
Снова никто не пошевелился. Только мальчишка, так и не вставший с койки, испуганно засопел, натягивая одеяло себе на подбородок, и. сопение это походило на всхлипы.
— Надо Граберту доложить! — снова истеричным фальцетом крикнул Хельмут. — Я сам доложу.
Он бросился к темному зеву прохода, но то ли кто-то подставил ему ногу, то ли сам запнулся — этого Штробель так и не понял, — только Хельмут вдруг грохнулся на пол, едва не сбив с ног долговязого Алоиза, напряженно читавшего письмо при тусклом свете свечи и, как видно, не слушавшего всех этих выкриков
— Пойдем уж вместе, — сказал Штробель, вставая. Он понимал лучше явиться самому, застать Граберта врасплох.
Франц шагнул навстречу.
— И я пойду
— Ну зачем же Хельмут дорогу знает.
Конечно, явиться к Граберту с Францем было бы куда безопаснее. Но сейчас важнее оставить его здесь. Пусть рассказывает то, что говорил ему старший лейтенант Карманов, пусть агитирует В конце концов, не от Граберта, а от них самих будет зависеть обороняться или выходить в поле с белым флагом.
— Хельмут на посту, пусть стоит, где приказано Вы пойдете с нами — Гюнтер ткнул Штробеля автоматом и повел стволом в сторону темного прохода, показывая, куда идти.
— Пускай оружие отдаст! — крикнул Хельмут.
— Ты не умеешь с ним обращаться, — сказал Штробель и одного за другим оглядел всех столпившихся в узком коридоре. Никто не возразил — Франц, остаешься тут за старшего.
Он положил на край стола стопку листовок и пошел в темноту коридора. Он был уверен, что листовки эти не останутся непрочитанными. Оказывавшиеся в подобных ситуациях солдаты обычно живо интересовались всем, хоть немного проясняющим их положение. Листовки всегда оказывались последней надеждой отчаявшихся, искавших спасения. Конечно, это были не те листовки, какие сейчас требовались, они не предназначались для юнцов, но других не имелось.
