П. Курочкин - Курс — пылающий лес. Партизанскими тропами
Особенно сильно этот акт вандализма ударил по детям. На них гитлеровцы устраивали настоящую охоту. Дети разбегались по лесам и пепелищам. Иные набредали на партизан, большинство же гибло от голода и холода.
Калининский штаб партизанского движения предпринял попытку в глухих лесах и болотах на стыках гитлеровских армий из групп «Север» и «Центр» отыскать проходы через линию фронта, чтобы вывести жителей и детей. Но это не удалось — всюду разведчики натыкались на сплошную оборону.
Тогда штаб радировал всем секретарям подпольных райкомов и комиссарам партизанских бригад: дети — будущее России, война идет за их жизнь и свободу, ни один ребенок не должен погибнуть, надо сделать все, что в наших силах, и все, что сверх сил, чтобы воспрепятствовать угону их в рабство. Особо подчеркивалось: считать спасение детей главнейшей боевой задачей.
В Центральном штабе партизанского движения были выработаны конкретные предложения по эвакуации детей с оккупированных территорий в советский тыл. Они-то и легли в основу воздушной операции, которую одобрил Государственный Комитет Обороны. Для этой цели, несмотря на острую нужду в самолетах, выделялось несколько полков Гражданского воздушного флота.
Один из них — наш 13-й отдельный — полностью переключался на эту работу.
Как я уже говорил, ночные полеты в тыл врага, да еще с посадками на сомнительных во многих отношениях партизанских площадках, вообще представляли собой исключительную трудность. Не каждый пилот поначалу мог их выполнить. Такой полет требует от летчика совершенного мастерства. Поэтому из полка выбрали двадцать экипажей, прошедших дополнительную тренировку слепого самолетовождения и ночных полетов в боевых условиях. Одно дело просто возить партизанам цинки с патронами, крупу, сухари и махорку, брать из отрядов раненых или захваченные в гитлеровских комендатурах ценные документы, а другое — вывозить детей. Мы сажали свои самолеты на лесные прогалины, когда глушили мотор, часто слышали лай немецких овчарок и автоматную стрельбу: очень не любили гитлеровцы, когда у них под носом приземлялись русские [40] самолеты, а после этого партизаны дрались еще упорнее и злее.
Мы привыкли рисковать... Теперь же надо было исключить всякий риск.
Воздушную операцию «Дети» должны были осуществлять три звена по семь-восемь самолетов, которыми командовали Сергей Борисенко, Иван Суницкий и я.
Сначала требовалось провести разведку. Меня в полку считали везучим, поэтому и послали первым. Я полетел на санитарной машине с закрытой и вместительной задней кабиной.
Низкая облачность прижимала мой самолет к земле. Кажется, машина достает до кромок туч верхней плоскостью. Вокруг сплошная тьма. Лишь на приборной доске помигивают зеленые стрелки фосфоресцирующих приборов — держись, мол, старина, все будет в порядке.
Стрелка компаса словно приклеилась к цифре 270. Лечу строго на запад. Покачивается, наталкиваясь на воздушные ухабы и кочки, мой По-2 — добрая фанерно-перкалевая машина. Винт разрезает тугой воздух, сырой ветер обдувает лицо, и очки то и дело покрываются каплями влаги. Левая рука лежит на секторе газа, правая держит ручку управления. Ноги — на педалях, пристегнуты кожаными ремешками. Все как полагается. Непривычно только задание — на обратном пути вывезти детей...
Седляревич направил меня в район расположения бригады Гаврилова. Близ деревни Лиственки партизаны подготовили посадочную площадку.
У линии боевого соприкосновения гитлеровцы постреляли в темное небо, потом поутихли. Земля снова погрузилась в темноту. Трещит мотор. В небе помигивают звезды. Но сколько я ни вглядывался, свесив голову за бортик кабины, не видел внизу ни единого огонька. Все в эту короткую летнюю ночь зарылось в землю, укрылось за густыми елями, стенками шалашей. Кое-где матово посвечивали озерки. Тогда самолет начинало болтать. Он попадал во власть восходящих потоков, и приходилось вовремя выравнивать крены, удерживать точную высоту.
До Лиственки оставалось минут пятнадцать лета. Она затерялась среди глухих лесов и болот. В ней не появлялось ни одного гитлеровца, хотя деревня находилась на территории, занятой врагом. Опасаясь проскочить деревеньку в темноте, я прибавил обороты мотору [41] и полез вверх. Но скоро почувствовал на лице сырость — попал в облака. Снизился.
Еще в летной школе, когда только усваивал азы воздушного ремесла, я понял, насколько важно научиться чувствовать машину в полете, сливаться с ней как бы в едином дыхании. Это долго не удавалось мне. Машина жила сама по себе, взбрыкивала, плохо слушалась рулей. Но постепенно я понял, что она, как живая, чутко реагирует на действия летчика, если он грамотно, осторожно, я бы сказал, ласково обращается с ней. И только после того, как я налетал много часов, пришло чувство полного единения. Работая инструктором, совершая ежедневно бесконечные полеты в зону и по кругу, я настолько отшлифовал личную технику пилотирования, что она осталась, пожалуй, на всю жизнь.
На подлете партизаны должны дать белую ракету, вслед за ней по курсу приземления — зеленую. А вдоль посадочной полосы зажечь костры. Но бывало, немцы тоже пускали ракеты и зажигали костры... Так что смотри да смотри. Главное, выдержать точный курс и время полета. Определить местонахождение и именно свою, а не ложную, посадочную точку весьма непросто. Мало ли, с какой силой, с какого направления может задуть ветер. К примеру, когда вылетал, он дул с юга, а на середине полета направление ветра изменилось. Снесет в сторону, если не учтешь этого, потому что земли не видишь, не по чему ориентироваться.
Наконец впереди по курсу прочертила дугу белая ракета. Свои! Едва заметным движением отдал ручку от себя. Через секунду вспыхнула еще одна, зеленая, ракета, показывая направление в сторону посадочных костров.
Нацелился на посадку. Костры были едва заметны. Включил посадочную фару. Сильный свет потерялся в измороси. Полностью убрал газ, подбирая ручку на себя. Машина гасила скорость и начала как бы парашютировать на своих широких крыльях. Десять метров... Пять... Наконец свет посадочной фары побежал по зеленому разнотравью луга. Машина припечаталась к земле, побежала, покачивая крыльями.
У одного из костров я увидел группу людей. На всякий случай пододвинул ближе автомат, сижу, не выключая мотора. К самолету, чуть горбясь, направился высокий человек в наброшенной на плечи телогрейке.
— Гаврилов? — крикнул я. [42]
— Алексей Михайлович! — ответил человек.
Это был условный отзыв, хотя командира бригады так и звали: Гаврилов Алексей Михайлович.
Я выключил мотор, вылез из кабины и сразу попал в объятия партизан, вынырнувших из темноты. Каждый хотел потрогать, пожать руку, обнять. Я для партизан был как бы посланцем Большой земли.
— Некогда, ребята! — взмолился я наконец. — Принимайте груз поскорей!
Я торопился принять на борт детей и улететь, пока не рассвело. Не дай бог встретиться с «мессершмиттами», которые с утра начинали свободную охоту.
Пока партизаны вытаскивали из самолета ящики с боеприпасами и оружием, я подошел к Гаврилову.
— Ну, вот и встретились, — сказал я, подавая руку партизанскому командиру. — Теперь, наверное, часто буду летать к вам.
— Передайте командованию наше сердечное спасибо за помощь, — проговорил Гаврилов.
— Непременно.
Гаврилов был высокий, подтянутый человек. Оказывается, до войны он окончил военное училище, был командиром взвода, попал в окружение, позднее организовал партизанский отряд. Говорил Алексей Михайлович мало и тихо, как будто нарочно приглушал свой голос. Но судя по тому, как быстро выполнялись его приказания, Гаврилов пользовался непререкаемым авторитетом.
Вместе с Гавриловым стоял комиссар бригады Васильев. Он вынул из полевой сумки и показал фашистскую листовку. Под орлом со свастикой было напечатано воззвание к населению. Гитлеровцы приказывали выслеживать и ловить летчиков со сбитых самолетов. За каждую голову они сулили вознаграждение в пятьсот тысяч марок.
— А за вашу, Алексей Михайлович, сколько обещают? — спросил я Гаврилова.
— Миллион, — засмеялся Васильев. — Как-никак, Алексей Михайлович партизанский вожак и насолил немцам здорово.
— Шутки шутками, а мы с комиссаром приняли дополнительные меры к охране всех ваших экипажей, — серьезно сказал командир партизанской бригады.
Помолчав, Гаврилов обратился к комиссару: — А теперь, Николай Васильевич, веди товарища летчика к детям... [43]
Дети стояли у костра — оборванные, исхудавшие, рано повзрослевшие, дети тяжкой военной поры. Ребятишки грелись у огня, встретили меня настороженными взглядами.
Я взял на руки мальчика, поглядел в лицо с тонкой и желтой кожей, сморщенное у рта и глаз, и у меня невольно навернулись слезы. Мальчик уперся ручонками в мою грудь, дергался, едва не дрался, стараясь вырваться. Я отпустил его. Сколько же зла видел и вынес этот маленький человечек! Вернется ли к нему когда-нибудь прежняя веселость, доверие к людям и доброта?!
